“Е–мое, — чуть опять не выразился вслух менестрель, — и у этого ума оказалось не больше!”
— Но Зверила, в воде очутившись, — продолжал свое повествование всезнающий обережник, — сразу опамятовался и, кто еще жив был, тех на берег вытащил. Повинились они перед Неявленным и решили записать, что в памяти удержалось. Писали уже на простых листах болотных, что упустили, что переврали — неведомо. Но Зверила за подвиг свой был святым объявлен, тем более что и скончался он мученически, подавившись блинами, потому как за рассказы его небывалые его в любом доме кормили как на убой. — (Харр сглотнул слюну, вспомнив про собственный постный рацион.) — А листы те сложили в одну книгу и нарекли Святыми Письменами или “Длением Дней”.
— И это “Дление Дней” у тебя имеется? — не успокаивался Харр.
— Народ мудрость утратил, грамотных нынче — раз, два и обчелся. А кто и знает искусство кружал, то все равно хоть что‑нибудь, да переврет… — М’сэйм снова ушел от прямого ответа.
— Ну и строфион с тобой: не хочешь — не говори, — рассердился Харр. — Про Зверилу ты меня байкой уже потешил, а заветы у меня и свои собственные имеются.
— Ложные, — отчеканил, как отрезал, м’сэйм.
— Это почему же? Вот вы даже скотину не убиваете; шкура нужна, так я видел — в загоне без воды–питья держите, пока сама не сдохнет. Так и у меня правило — не убивать. Без крайней надобности, естественно.
— Вот видишь! — назидательно изрек обережник. — Не отними у другого жизни ни–ког–да. Ни у какой твари. Мой завет полнее твоего.
— Ага, а ежели это зверь лютый, который дитя малое под себя подмял?
— Значит, на то воля Неявленного.
— А по мне, кто на то глядеть будет, сложа руки, сам хуже зверя. Ну да пес с ним, с младенчиком, — ежели ты не чадолюбив, то тебе действительно все равно. Одним больше, одним меньше… Но вот тебе другая задачка: ты, ты сам — ты один сможешь узнать своего Неявленного. А на тебя три злодея напали — должен я за тебя вступиться или погибай себе на здоровье? Но ведь тогда твой бог так неузнанным и останется, а затем беда падет на весь род людской. Кто в той напасти повинен будет? Ты? Я? Бог?
М’сэйм вроде должен был бы разозлиться, но его лицо опять осталось бесстрастным, он только вполголоса заметил:
— А я в тебе не ошибся…
— Кстати, — Харр уже не мог сдержать взятый разбег, — а что приключилось в прошлый раз, когда твой Неявленный так и убрался несолоно хлебавши?
И снова обережник не разгневался, а проговорил вполголоса:
— Ты вроде бы себя за знатного человека выдаешь… Рыцаря… Что‑то говор твой для именитого странника слишком прост.
— С кем поведешься! На дорогах‑то все больше быдло попадается. Так что там насчет мора и глада?
— Был и мор, был и глад. В одном стане богатом амантишка завелся чересчур шустрый — двух других придушил, единолично править стал. Своего стана показалось мало — подался к соседям; окольное быдло, как ты изволишь выражаться, рассудило, что если ими править будет амант, богатством славящийся, то и их стан так же богатеть будет. Улестили стражу, открыли ворота… Стал амант уже двум становищам голова. Не дурак был, смекнул, что в открытые ворота легче входить, чем запертые боем бить; объявил, что всем подным платить теперь вдвое меньше. Сам‑то не внакладе — вся подать ему одному. Тут уж все окрестные поселения как вскипели — своих бьют, чужого призывают. Он и двинулся. В дальних‑то станах успели спохватиться, страну всю в один заслон объединили, навстречу выставились… Неизвестно, кто бы кого, только на оставленные без воинов поселения сразу же лесовики–подкоряжники навалились, даже озерные с островов приплыли. И что тут началось… Не понять было, кто с кем воюет, все разграблялось, кто поболее урвал, с добычей обратно в лес подавался. Тут тебе и твой мор, и твой глад начался. Все богов своих позабыли, дела–ремесла побросали; детей рожать, и тех перестали. На этой вот горе храм стоял, сохранялся в нем полный список “Дления Дней”… Все погибло.