— …надлежит двойную казнь принять, прежде смерти своей увидав погибель лихолетца нечестивого, вступившего с пей в сговор супротив мужа, с ней обрученного, и богов, станы паши оберегающих, и законов вечных, непреложных, отцами наших дедов утвержденных; а с ним да будет предан умертвию и плод союза их крамольного…
Если бы Харр смог, он потряс бы головой, вытряхивая из ушей всю эту брехню. Да какой сговор? Невтерпеж было девке неухоженной, так это не ваше собачье дело, между прочим. Облили помоями бабоньку за глаза…
Он перевел взгляд вправо и увидел странный, что‑то напоминающий ком тряпья, висящий рядышком. Вгляделся. Солнышко доброе, безгрешное, что с человеком сделали! Это была Мади с руками, заведенными назад и, видно, крепко связанными, потому что под мышки у нее были продеты две выступающие из‑за спины жердины, на них она и висела, не доставая маленькими, обутыми в алые сандалики ногами до каменной приступки. Голова бессильно лежала на левом плече, но глаза, распахнувшиеся в пол–лица, вперились в Харра с какой‑то безумной ненасытностью. Не в силах выдержать этого взгляда, он глянул дальше — там загородка кончалась и шли уже дикие камни, островерхие, зазубренные. И что‑то мелькнуло… Взъерошенный хохол. Никак Завл?
Нет, Завка. Она поняла, что он заметил ее, вздрогнула и, наклонив голову, утерла нос о плечико. А потом руки ее привычно напряглись, и Харр увидел стрелу, нацеленную ему точно в лоб.
Вот только тут он до конца поверил, что ожидает его нечто страшное, такое, что лучше уж легкую смерть принять. Моргни он, приспусти ресницы — и сорвется стрела с тетивы. Но он глядел неотрывно — догадайся, девочка, подумай, что было бы мне любо в смертный час, а уж погибель свою я как‑нибудь и сам найду… И стрела отворотилась, безошибочно целя куда надо, и непривычно для здешнего мира свистнула, и тотчас раздался тонкий бабий взвизг — Шелуда со стрелой в глазу валился навзничь, а Иофф, тихохонько подвывая, вздымал бестелесные длани, чтобы вцепиться в отчаянии в белоснежные свои кудельки.
Жену оговорили, а он по холую воет. Ну народ…
И только тут наконец стало возвращаться к Харру осознание собственного его тела. Сначала — шея. Щекотало что‑то, аж звон зудящий слышался. Затем — руки. Ломило нещадно, так круто были они заведены назад и стянуты; да вон и концы блестящих жердин, что держат его под мышками. Ноги точно ватные, пятки крепко стоят, а носки сапог точно в воздухе… Ой!
По низу живота, а потом и по ляжкам потекло что‑то теплое. Никак обмочился со страха? Быть не может!
Он с усилием опустил глаза вниз, к груди, и увидел курчавую головенку. Мальца прикрутили к нему, сволота алараиская! Теперь ясно, что за потеху они себе устроили — сами за стенкою твердокаменной, а на него сейчас выпустят зверя разъяренного, вроде рогата, вином накачанного, как бывало в черные дни при дворе Полуглавого. Он напрягся что было мочи, чтобы крикнуть: дите‑то не губите, в чем оно‑то виновно! Но из онемевшей глотки не вырвалось даже хрипа, и голова бессильно свесилась, и он начал шарить глазами понизу, чтобы встретить свою погибель хотя бы взглядом.
Но там он не увидал ничего. Даже травы. Только что‑то леденящее, невидимое, как дыхание, подымающееся из угаданной только сейчас глубины. И звенело, звенело над ухом, словно для того, чтобы заглушить страшное слово, восстающее из памяти.
Прорва.
И тут он почувствовал, как скользкие жердины начинают тихонечко крутиться, уползая назад и освобождая его немощное тело от поддержки. З–з-з… з–з-з… Да отвяжись ты, нашла время! З–з-з… Бирюз–з-зовый… Бирюз–з-зовый… Он попытался напрячь мускулы, чтобы прижать к себе и удержать ускользающую опору, — тщетно. Тело клонилось вперед, и он уже видел уходящий в необозримую глубину ствол исполинского колодца. Солнце облизывало его края, не решаясь заглянуть дальше, где в затуманенной бесконечности не было не то что дна — вообще ничего!
…З–з-з… Бирюз–з-зовый…
Жизнь ускользала вместе с неверными опорами, и ему припомнились чьи‑то слова о том, что в последние мгновения перед смертным взором проходит весь пройденный от рождения путь. Кабы так! Не привиделась ему родная Тихри, где все люди как люди — ходили себе по дорогам или на худой конец — вдоль них; а вот его носило почему‑то поперек. И не замельтешили путаные тропки Многоступенья, по которым он, словно повинуясь чьей‑то чужой воле, кружил и петлял, только вот непонятно — зачем; да и выполнил ли он это неведомое ему самому предназначение? Во всяком случае, награда была невелика — видение Бирюзового Дола, голубая колокольчиковая марь, посланная не иначе как для того, чтобы заслонить самое страшное на этой земле — прорву ненасытную.