Да некогда было и учиться мне: на Пугачи, так и гляди, казаки наскочут… Как где надо притом же хлеб доставать, али бунт какой усмирить, – завсегда меня посылали:
– Здесь Чапаев?
– Здесь, – говорю…
– Поезжай.
И больше ничего: учить меня не надо, знаю сам…
Довел Чапаев свою автобиографию до самого Октябрьского переворота.
Все ли у него так рассказано, как было, – откуда мне знать? Прихвастнуть любил – этот грех за ним водился, – может, и тут что приплел для красного словца… Только и приплел ежели, так пустяк какой[3].
Биография как будто самая рядовая, нет в ней ничего замечательного, а в то же время – присмотритесь: всеми обстоятельствами, всей нуждой и событиями личной жизни он толкаем был на недовольство и протест.
У Федора и еще было кой-что приписано, да мы уж остановимся на этом и рассуждения его о Чапаеве приводить не будем. Что у Чапаева за жизнь была после Октября – об этом сведений одинаковых нет: слишком красочна была эта полоса. Он, как вихрь, метался по степи. Его сегодня видели в одном селе, а назавтра – за сотню верст в стороне… Казаки трепетали от одного имени Чапаева, избегали вступать с ним в бой, – так были околдованы его постоянными успехами, победами, молодецкими налетами.
До Самары ехали четыре дня. Сел и деревень по пути перевидали множество. И где бы ни произносилось имя Чапаева, оно всюду производило одинаковый эффект. Сам Чапаев держал себя с неподражаемым апломбом. Был такой случай: к какому-то селу подъехали поздним вечером, народу нет по улицам, про Совет спросить не у кого. Хотели толкнуться в избу к кому-нибудь, да вылезать неохота на морозе; поехали прямо на церковь, в расчете, что найдут Совет «там где-нибудь, на площади».
Наконец попадается встречный.
– Товарищ, где здесь Совет?
– Там вон, за оврагом… – показал он в другую сторону.
Повернули, приехали. Огромнейшее здание, похожее на сарай, старое, глухое, дикое, да и в месте совершенно диком – за оврагом, на отлете села, так и видно, что в забросе… Стучали-стучали, насилу отперли. Выходит дряхлейший глухой старикашка.
– Чего, – говорит, – надо, соколики?
– Где дежурный? – сердито спрашивает Чапаев.
– А нету никого… по домам все, тут днем только ходют… Нету никого…
– Позвать немедленно председателя…
Федор в таких случаях никогда не протестовал против настойчивости и даже резкости обращения: по тем временам особой вежливостью мало чего можно было добиться. Иной раз видят, что мямля человек, так его и метят затереть, забить, не дать ему ничего… Суровое было время, по-суровому тогда и поступать приходилось, коли хотел какое-нибудь дело делать, а не слова долбить.
За председателем послали – тот еще по дороге от вестового узнал, что вызывает его «сам Чапаев». Подходит оробелый, снимает шапку, кланяется.
– Это што же, братец, Совет-то тебе – свинюшник, што ли? – грозно встретил его Чапаев. – Куда ты его к черту на кулички выбросил – места тебе нет посреди-то села, а?
– Да народ не дает, – робко заметил председатель.
– Какой народ? Не народ, это кулаки не хотят, а народ тут ни при чем… Ишь ты, уступчивый какой…
– Да я хотел…
– Чего хотел! – оборвал Чапаев. – Тут делать надо, не хотеть… А властью называешься. Завтра же перевести Совет на площадь, занять там дом хороший и сказать, што Чапаев приказал. Понял?
– Понял, – промямлил тот.
– Я поеду обратно из Самары, смотри, если застану в этой дыре…
3
Относительно «губернаторского» происхождения, по-видимому, сплошная выдумка; в этом все потом сомневались.