Чапаев улыбнулся, а потом задумчиво сказал:
— Насчёт храбрости я так думаю, браток: когда знаешь, за какое дело свою жизнь отдаёшь, когда знаешь, за что борешься, тогда храбрость бывает такая, что никто тебя не остановит, и будешь ты драться из последних своих человеческих сил. Так-то вот, Митюха… Понял?
— Понял… — ответил Митя, и глаза у него заблестели.
— А учиться ты обязательно будешь. Все у нас будут учиться — так товарищ Ленин сказал. А что товарищ Ленин говорит, всё правда и всё будет обязательно. Думаешь, мне неохота учиться? Вот послали меня в Москву, в академию учиться…
— Знаю, — сказал Митя.
— А не пришлось… Не до ученья, когда враг со всех концов наползает. Воевать приходится, а не учиться. Зато вы все, ребятишки, будете учёными, жить будете по-хорошему, вольно, весело… Вот за то и воюем теперь, Митя.
На прощанье Чапаев крепко пожал исхудавшую Митину руку и проговорил:
— Завтра тебя в Саратов отправят! Я велел.
— Зачем в Саратов? — испугался Митя. — Я не хочу в Саратов.
— Чудак! Ну чего забоялся? В Саратове больницы получше, скорее тебя вылечат.
— Меня и здесь скоро вылечат.
Чапаев провёл ладонью по Митиной стриженой голове.
— Ну, в Саратов не хочешь — ладно. Здесь скорей выздоравливай. А поправишься — в ординарцы к себе возьму.
Сердце у Чапаёнка заколотилось от радости. Даже весь лоб покрылся испариной.
— А подрасти как же? — прошептал он. — До ординарца подрасти надо?
— Ничего… Теперь ты вырос, теперь ты настоящий боец!
Печальная весть
Только не пришлось Мите стать ординарцем товарища Чапаева.
Рана у него заживала медленно, плохо, и когда чапаевцы двинулись снова в поход, через прикаспийские степи, на город Гурьев, Митя всё ещё находился в лазарете, и доктор даже приблизительно не мог сказать, когда он будет здоров и сможет вернуться в строй.
Прошло около двух месяцев. Наступил сентябрь. Солнце палило горячо. Несмотря на осень, было душно и жарко, как летом.
Чапаёнок понемногу поправлялся. И вот наконец наступил замечательный день: доктор сказал, что Митя совсем здоров и может хоть завтра отправляться на передовые позиции, к себе в часть.
Не бежал, а летел Митя вверх по лестнице из кабинета врача к себе в палату.
— Дядя Тимошенко! Дядя Тимошенко! — крикнул он маленькому забинтованному пулемётчику, соседу по койке. — Дядя Тимошенко! Хоть сегодня, хоть завтра в часть! Слышишь? Хоть сегодня, хоть завтра…
Но маленький пулемётчик не засмеялся ему в ответ, не похлопал по плечу, не порадовался вместе с ним.
Маленький пулемётчик сидел на койке, обхватив руками голову. Он даже не глянул на него.
— Дядя Тимошенко… — сразу стихнув, прошептал Митя и заглянул ему в лицо.
По щекам пулемётчика текли слёзы. Он плакал.
— Дядя Тимошенко… что с тобой?
И тогда Митя услыхал страшную весть, полученную только что с фронта, из города Лбищенска, где находился штаб Чапаевской дивизии.
Последний вой
Неспокойный, хмурый был Чапаев в ту ночь, на пятое сентября. Допоздна всё ходил из угла в угол, всё думал тревожную думу.
Ровно бы нечего тревожиться. Высылали разведку. Ничего нового разведчики не показали: нет поблизости врага. И воздушная разведка ничего не обнаружила.
Ровно бы можно спать спокойно. Но тревога мучила и грызла Чапаева. Не слишком ли спокойно вокруг? Хитёр, увёртлив враг.
Эх, будь бы сейчас с ним Фурманов, его любимый военный комиссар! Вдвоём, может, и разглядели бы, что неладно вокруг.
Но нет возле него комиссара. Отозвал его товарищ Фрунзе на другой фронт. А нынешний, новый, Павел Степанович Батурин, — с ним ещё не подружились, не расскажешь ему, что залегло на сердце. Да и в обстановке пока мало разбирается.
Нет, слишком всё спокойно, не бывает такого на войне.
«Завтра чуть свет во все концы разошлю разведку», — решил Чапаев; с этим и лёг спать. Но даже во сне лицо его было озабоченным, и глубокая морщина разрезала лоб.
Когда далеко на окраине Лбищенска раздались первые глухие выстрелы, Чапаев сразу вскочил, рука привычно дёрнулась к нагану.
— Петька!
А Петя уже на ногах. Одним махом — и возле Чапаева.
— Беляки?
Мимо окон, заслоняя и тучи и луну, уже мелькнули чёрные тени врагов.
— По коням! — крикнул Чапаев, кинулся к выходу, растворил дверь и с крыльца увидел: с гиканьем, свистом, с дикими выкриками носились враги по улицам Лбищенска. Они рубили, кололи, давили конями… Сверкали в свете луны клинки шашек.
Бой сразу охватил весь город.