Дело выглядит все более будничным и запутанным. Славиком овладело угрюмое нетерпение. Поздно, уже поздно.
Наконец-то прибежал с телеграфа комиссар. Из соседнего городка только что телеграфировали, будто там в кабаке сидит возница «С божьей помощью», пьяный вдребезги; рассказывает посетителям, что утром вез какого-то верзилу, а тот всю дорогу прикрывал лицо платком и не вымолвил ни единого слова. Насмерть перепуганный извозчик не мог этого выдержать, высадил пассажира на полпути и удрал. Где это произошло — он понятия не имеет.
Теперь, по крайней мере, известно, в каком направлении искать. Словно соскальзывая с извивающейся ленты дороги, автомобиль комиссара помчался к ближайшему городку. У Славика не было критерия определения скорости. Лишь физическое ощущение страха, вроде позыва к плачу или тошноте, и тоскливое чувство, будто холодную струю воздуха через рот протолкнули в грудь, где она застряла меж мучительно трепещущих легких, — позволяли думать, что автомобиль мчится на предельной скорости. Уносимый этим движением, судорожно вцепившись в дверцы, Славик чувствовал, как в душе поднимаются два великих, примитивных и безотчетных чувства: восторг и ужас.
И вдруг — стоп! Взмах платка: «Остановитесь!» «Я узнал вашу машину, — торопливо произносит кто-то, — и как раз бегу за жандармами; у нас в „Святой Анежке“ стряслась беда». Утром туда вроде бы примчалась повозка с перепуганными лошадьми и без пассажира; за ним пешком приплелся какой-то гигант и, «словно мешок, рухнул на лавку», потом велел протопить комнату и заперся там. В полдень к нему постучали — спросить, не нужно ли чего. А он стал орать, дескать, сбросит всякого, кто вздумает подняться к нему наверх. И теперь все боятся. Он стоял на лестнице с обвязанной полотенцами головой и грозил собравшимся кулаком. Пришли лесники и тоже не знают, что делать; он наводит на всех безмерный ужас.
Автомобиль понесся к «Святой Анежке»; это — небольшой курорт у подножия самой высокой горы в этих краях, славящихся чудодейственными непрекращающимися все лето дождями. Не успел еще автомобиль подкатить к «Святой Анежке», а полицейским уже стало известно, что чужеземец-великан примерно час назад спустился в холл, спросил счет и ушел по тропинке, которая ведет к одинокой хижине на вершине горы, а девять мужчин, запершись в комнате, совещались, каким путем до него добраться. Горничная видела, как он уходил, но теперь где-то спряталась.
Девять мужчин окружили комиссара; среди них были лесники, дачники, местный люд и какой-то маленький человечек в очках, — он тут же бросился Славику на шею; это был скрипач и композитор Евишек; музыкант приехал на лето в родные места, где ему по наследству достался дом, и умирал со скуки.
— Как же вы его проглядели! — возмущался комиссар.
— Не успели…
— Как-то не смогли договориться…
— Боялись, — откровенно признался Евишек.
— Словом, не хватило организованности, — шепнул Славику комиссар.
Гора, у подножья которой они теперь очутились, представляла собой отвесную с плоской вершиной скалу, тонувшую среди лесов; на вершину ее вели лишь два пути: тропа и неприметная стежка. Наверху — небольшое поле и одинокая хижина, а вокруг — гладкий отвес голой, скалистой стены.
Теперь гора смутной массой проступала сквозь туман.
Комиссар вышел из дома и бросил взгляд на огромный массив скалы, словно вызывая ее на бой.
Славику предстояло сделаться очевидцем операции, которая поражала его не только отдельными своими эпизодами, но и неповторимым своим характером.
Очутившись среди толпы, Славик стал участником коллективных действий. У него на глазах внезапно родилась и начала почти по-военному работать небольшая организация; несмотря на это, у него не исчезало впечатление хаоса и бессмысленности происходящего.
Лишь позднее он признал, что, очевидно, иначе и быть не могло; но в самый момент действия, когда ему тоже пришлось войти в состав ведомого комиссаром отряда, он невыносимо страдал от этой топорной неповоротливости, напрасной траты времени, выжидания и бесконечных проволочек; в не меньшей степени его раздражал и резкий, с места в карьер, переход к действиям, неудержимая быстрота совершившегося и нескладная поспешность проведения всей операции. Почти с удивлением вспоминал он о той поре, когда осуществлял свои замыслы в одиночку; в своих поступках он обнаруживал столько особого, ему только свойственного и осмысленного ритма, что с трудом узнавал сам себя в суматошливом, лишенном ритмичности коллективном действии, участником которого он являлся. На душе у него было тягостно и смутно.