О, просветленный дух! Наверное, крыла даны тебе лишь для того, чтобы все отринуть? Чтобы нигде не было для тебя ни пристанища, ни покоя? Чтобы стремиться в пустоту и наслаждаться простором, освежая грудь холодом небытия? Если бы мне выпало познать чудо — был бы спасен. Если бы мне открылась истина — я ухватился бы за нее обеими руками; если бы во мне разгорелась искра божья — неужто я не уподобился бы часовне, где пылает неугасимая лампада?
Даже огненный куст — и тот не спасет тебя. А ведь взор у тебя пламенный, и ты различил бы бога и в терниях и в купине, а я вот — слеп, отягощен плотью, и не увидеть мне чуда.
Ах, тебе, верно, недостает египетского плена, чтобы искупить все верой; но кто в силах связать тебя, парящий и безбожный дух?»
— Помните, — обратился к нему Боура, — в прошлом году, склонясь над тем единственным следом, вы предположили, что там, наверное, прошел бог и что можно было бы пойти по его стопам.
— Да нет, — нахмурился Голечек. — Бога нельзя выслеживать полицейскими методами.
— А как же?
— Никак. Можно лишь ждать, пока меч господень не пресечет твоих корней: тогда только поймешь, что держишься на земле лишь чудом, и навек застынешь в удивлении и благоденствии.
— Этот меч уже коснулся ваших корней?
— Нет.
Тут из-за стола в углу поднялся какой-то посетитель я направился к ним. Огромный, дюжий, большелицый и рыжий, он в задумчивости остановился подле них, да так и стоял, наклонив голову и рассматривая Боуру будто издали.
— Что вам угодно? — удивленно спросил Боура.
Человек молчал, лишь взгляд его словно приближался, становясь все более пристальным, неотвратимым, испытующим.
— Вы не пан Боура? — спросил он вдруг.
Боура поднялся.
— Я пан Боура. А кто вы?
— У вас есть брат?
— Есть… где-то за границей. Что вам от него нужно?
Человек подсел к их столу.
— Так, значит, — неопределенно начал он; потом поднял глаза и сказал: — Я и есть ваш брат.
Боура преувеличенно бурно обрадовался и переполошился.
— Ты?! Неужто в самом деле ты?
— Я, — рассмеялся человек. — Как вы поживаете?
— «Вы?..» Я… Отчего ты обращаешься ко мне на «вы»?
— Отвык, — отозвался человек и попытался улыбнуться, но на лице отразилось лишь напряжение и сосредоточенность.
— Вылитая мать, — заметил он, очерчивая пальцем голову Боуры.
— Я бы ни за что тебя не узнал, — восторженно лепетал Боура. — Боже мой, сколько воды утекло! А ну-ка, покажись! А ты в отца, в отца!
— Возможно.
— Какая случайность, — восхищался Боура, — мы ведь случайно заглянули сюда, я и мой приятель Голечек.
— Очень рад, — с достоинством произнес человек и протянул Голечеку большую, жаркую руку.
— Ну, как живешь? — смущенно спросил Боура.
— Да вот, приехал по делу. У меня там, на юге, свой заводишко. Но на родину все-таки съездил.
— Я там не бывал… со смерти родителей, — признался Боура.
— Дом наш разрушили. А на его месте что-то выстроили, кажется, школу, — словом, какое-то уродство из кирпича. Я заглянул внутрь, побродил, пока меня не окликнули — чего, дескать, мне надобно. Такие глупцы, ни о чем понятия не имели. Зато домик напротив цел, как и прежде, вот такой низенький, — прибавил он и показал рукой.
— Не помню, забыл, — смутился Боура. Рыжий детина наклонился к нему; усиленно что-то припоминая, он напряг взгляд, отчего глаза словно сдвинулись к переносице.
— А жил там… жил там Ганоусек, — вдруг радостно воскликнул он. — Ганоусек, нищий.
— С дочками, — просиял Боура.
— Да, у дочек были еще такие воспаленные глаза, с болезненными кругами. И я заходил к ним поесть.
— Вот об этом слышу впервые, — удивился Боура.
— Заходил. Они жарили для меня на плите хлеб. Что бы старик нищий ни приносил — объедки, корки, горох, чудовищную гадость, — я все ел. А потом заваливался спать и откармливал его вшей.
— Вот отчего мы не могли тебя дозваться, — улыбнулся Боура.
Нет, когда вы меня звали, я прятался наверху, на склоне, в высокой — вот такой, по пояс, — траве. Никто про то место не знал, а у меня была там своя норка — как у зайца, — и оттуда я следил за тем, что происходит дома. Оттуда было прекрасно видно, как выбегала мама, искала, звала меня, плакала от жалости и страха, а мне было и больно, и нестерпимо сладко, но я не отозвался бы ни за что на свете. Я боялся, что она меня заметит, и все-таки махал ей рукой. Мне хотелось высунуться на минутку, показаться, но так, чтоб узнать меня она не могла.