Второй трос присоединился к первому. Ему в руку скользнуло что-то металлическое, тут же превратившееся в длинное острое лезвие.
— Эрик, я долго их не удержу. Прошу, забудь о медленной мести и просто прикончи его!
— Отвали Чарльз! Я ждал этого больше десяти лет!
— Чарльз — тоже мутант? Возможно, ему будет интересно узнать о том мире, что я и мои соратники собирались построить для таких, как мы, прежде, чем вы нас так бестактно прервали.
Шмидт хрипел, задыхаясь, но все еще пытался выиграть себе немного времени. Еще два энергетических шара пролетели мимо Эрика — нестабильных и слабых. Он просто увернулся от них, продолжая стискивать пальцы, а вместе с ними и узел на шее Шмидта. Плотно, но не так чтобы сразу задушить.
— Чарльз не стал бы жить в мире, построенном таким ублюдком и садистом, как ты, Шмидт. И я тоже, — Эрик подошел совсем вплотную к уже начавшей синеть жертве, бестолково дергающейся в его путах, и упер лезвие ему в живот, прокалывая сначала ткань рубашки, потом кожу, медленно вводя самодельный нож все глубже.
Шмидт зарычал от боли, и прямо Эрику в бок ударил еще один обжигающий шар, но он лишь сдавленно ахнул. Лезвие дернулось, входя глубже, вспарывая мышцы, пока тонкая проволока, созданная из запонок, наручниками обхватывала запястья Шмидта за спиной.
Горячая кровь, такая же красная, как и у обычных людей, текла из ран ублюдка. Хотя Эрику всегда казалось, что тот, состоящий полностью из омерзительного сарказма и хладнокровности, наверняка имел черную жижу вместо крови.
— Ты убил мою мать. А я пришел, чтобы убить тебя.
Шмидт хотел что-то сказать, но еще два металлических жгута обернулись вокруг его головы, вместо кляпа затыкая рот, ломая зубы и впиваясь острыми лохмотьями в нежную кожу губ.
— Я досчитаю до трех, и это лезвие распорет тебе брюхо. Медленно. Снизу вверх. Один… — пальцы Эрика разжались, позволяя металлокинезу невидимо обхватить полоску металла, чтобы вогнать его еще глубже, практически до позвоночника. — Два…
Металл медленно заскользил вверх, рассекая внутренние органы напополам. Кровь хлынула из раны ручьем, заливая брюки полуподвешенного Шмидта. Мыски его ботинок скользили по мокрому полу, из горла рвался крик, а по белому лицу градом катился пот.
Эрик ощущал, что его собственные руки трясутся и внутри все скручивается от отвращения, но он должен был продолжать. И дрожащее лезвие скользило все выше и выше, пока Шмидт не задергался в судорогах и не обмяк.
— Три.
Окровавленная полоска металла выскользнула и звякнула о палубу, тросы потеряли свою прочность, и Шмидт рухнул вниз безвольной содрогающейся в агонии массой. Он был еще жив, но с такой кровопотерей и вспоротым брюхом навряд ли надолго. Эрик смотрел, как под ним растекается лужа крови и прижал тыльную сторону ладони к носу и рту, чтобы не чувствовать отвратительного запаха из вспоротых кишок…
Его самого трясло, как в лихорадке, пока он пятился прочь от умирающего, но не мог оторвать взгляда. Казалось, все вокруг окрасилось красным. Кровь просачивалась сквозь сломанный пол, пропитывала одежду Шмидта, растекалась неровной лужей по всей палубе. Она была на руках Эрика, и они тут же зазудели. Захотелось самому прыгнуть за борт, чтобы смыть с себя эту липкую субстанцию, будто она могла просочиться под кожу Эрика, добраться до его разума и осесть там навсегда отвратительной картиной умирающего врага.
Он заслужил.
Мать Эрика была отомщена.
Он сам был отомщен…
Где же его чувство облегчения и завершенного дела? Где оно, черт возьми?!
Из горла против воли вырвался полный отчаяния крик, разорвавший вязкую тишину, и реальность словно встала на место.
Он убил Шмидта.
Его миссия была окончена, и нужно было убираться с Каспартины прочь, пока морская полиция или его соратники, все еще бултыхающиеся за бортом, не решили расправиться с Эриком.
Пошатываясь и оскальзываясь, он добрался до борта и перегнулся через канаты. Янош и Эмма в плену у тугих струй воды смотрели на него снизу вверх, они прекрасно слышали все, что произошло на борту. Эмма поддерживала голову бессознательного Азазеля у себя на плече, чтобы он не утонул.
— Шмидт мертв. Вы все вольны идти, куда захотите. Чарльз, отпусти их, — Эрик махнул в сторону мутантов и крутанул рычаг лебедки, спуская для них спасательную шлюпку.
Их судьба была не его проблемой. Отчего-то казалось, что никто из пособников Шмидта не побежит мстить за мертвого лидера.
Джинн возник рядом с ним, молчаливый и спокойный. Он не стал смотреть на выпотрошенное тело, только на Эрика, все еще стоящего у борта и не решавшегося спрыгнуть в воду.
— Тебе стало легче?
Эрик перевел на него взгляд красных глаз и поджал губы. В груди зияла пустота размером с черную дыру. Ни боли, ни цели, ни облегчения. Только усталость, словно в этот день он оставил все свои силы, и волнами расходящаяся по всему телу дрожь.
— Перенеси меня в лодку, пожалуйста…
Чарльз не стал возражать, хотя сейчас он просвечивался больше обычного и был похож скорее на туманный призрак, чем на обычное свое воплощение. Он подхватил Эрика под мышки и стащил по воздуху к самой глади моря, а потом мягко опустил в лодку. И без всяких просьб подтолкнул ее волной к берегу.
Пустую, холодную тишину нарушал только тихий плеск волн.
========== Глава 6 ==========
Восемь дней Эрику понадобилось, чтобы прийти в себя.
Нонсенс.
Вернувшись тем вечером в номер, он долго стоял под душем, а потом в одиночку вылакал бутылку виски из бара. Отбитый локоть распух, и рука плохо гнулась, но, кажется, ничего не было сломано, просто ушиб. На боку обнаружился легкий ожог. Могло быть хуже, но водолазный костюм хорошо защитил кожу. Или сработал Чарльзов оберег?
Джинн не попенял ему на отсутствие ужина за потраченные силы и, получив целый чайник кипятка, притих на комоде. Горячий, дымящийся и молчаливый.
Как и предполагалось, ни на утро, ни в один из следующих дней об убийстве на яхте в порту Майами не было ни слова. Скорее всего мутанты Шмидта замели следы Эриковой жестокости и покинули берег Флориды, встретивший их так негостеприимно, пока сам Эрик пил, ел то, что заказывал Чарльз, и пялился в выбеленный потолок их номера.
На душе было погано и не ясно почему. Шмидт был не первым убитым на счету Эрика. Он без сожаления убивал нацистов везде, где встречал на пути к своей цели. Быстро, незаметно, с максимальной пользой для себя. Без жалости. Их смерти его не трогали.
Но Шмидт — другое дело. Много лет Эрик мечтал об этом дне, который должен был избавить его от оков прошлого, от болезненных воспоминаний, что день за днем врывались в его кошмары во сне и наяву. Он должен был почувствовать облегчение, как человек, с плеч которого падает груз вины, страха и постоянного напряжения. И это было тем, что Эрик на самом деле ощутил, проснувшись следующим утром.
Свободу.
Его бесконечный бег по извилистой дороге закончился обрывом, с которого он прыгнул стремглав, не задумываясь, с разгону. И теперь по инерции летел вниз…
Вместе со свободой пришло опустошение. Вдруг оказалось, что те отдаленные мечты о светлом будущем, которыми он грезил иногда, не слишком-то и привлекали. Что делать ему теперь, когда единственная цель, которая придавала его жизни смысл, была достигнута? Смерть Шмидта была финишной чертой для бывшего узника концлагеря. Последней строчкой в мрачной, растянувшейся на многие годы погони и одиночества, главе жизни Эрика. Но не началом чего-то нового…
И теперь, перелистнув наконец эту страницу, написанною кровью евреев и нацистов, опостылевшую до рвоты и бессонницы, Эрик понял, что стоит на чистом листе.
Кошмары и воспоминания никуда не делись, поднятые с илистого дна памяти, они кружили в его разуме днем и ночью. Лицо матери — счастливое ДО и серое, худое и бледное ПОСЛЕ. Трудяга отец, который берег их семью, как мог. Школьные приятели, с которыми после войны он так никогда и не встретился больше. Их небольшая квартира в пригороде Варшавы, запах выпечки из булочной напротив, занятия в музыкальной школе на соседней улице у строгого преподавателя. И ужасы войны, разрушившие все это: немецкие войска в городе, бомбежка, вой сирен. Голод и страх, пропитавшие каждую клеточку тела: иссушающие, убивающие хуже любой заразы. Потом концлагерь, где Эрик в свои двенадцать узнал, что нет никого на Земле, кто мог бы защитить его от чужой жестокости, от смерти. Смерть самого близкого, любимого человека, которого он не мог спасти, потому что был слишком слаб. Изощренные эксперименты Шмидта на завтрак, обед и ужин, приправленные его ядовитым смехом и сардонической улыбкой.