— Степан Кузьмич, приехали! — сказал Хрисанфов, теребя за плечо начальника.
Но Ошурков даже не шелохнулся.
— Степан Кузьмич! Степан Кузьмич! «Эк развезло его! — подумал Хрисанфов, встряхивая за воротник тяжелый тулуп. — И выпил-то вроде немного на дорогу, всего чекушку, а из сознания вышибло. Наверно, на старое заложил начальник, на похмелье?»
Мимо проходили люди, некоторые любопытные останавливались, стараясь разглядеть, что же такое находится в огромном тулупе? Хрисанфов, оберегая честь и достоинство своего начальника, прятал его от взора чужих глаз и всех останавливающихся зевак провожал туда, куда они шли. Неудобно же, в самом деле, показывать людям, что за начальник в Моховом!
Испробовав все обычные средства и не добившись никаких результатов, Хрисанфов, наконец, набрал в горсти снега и начал им оттирать виски Ошуркова. Это помогло. Степан Кузьмич открыл красные на выкате глаза и спросил:
— Это ты, Хрисанчик? Жив?
— Я-то живой, Степан Кузьмич, а про вас сомневался.
— Ты про меня, Хрисанчик, никогда не сомневайся. Я нигде не пропаду.
И запел:
— Не надо, Степан Кузьмич, не пойте, нехорошо! Смотрите, народ мимо ходит.
— Ну и пускай ходит, мне какое дело.
— Степан Кузьмич, тише! Не шумите. Не показывайте, что вы пьяный. Нехорошо это.
— Нехорошо, что пьяный? А ты знаешь: пьяница проспится — человеком будет.
— Так будьте сейчас человеком. Вы же на совещание приехали.
— Куда? На какое совещание?
— Вы же знаете.
— А где мы?
— В Чарусе.
— Да, да, — потирая лоб, сказал Ошурков. Потом приложил палец к губам: — Молчи, Хрисанфов. Пьяных среди нас — никого! Понятно?
И начал выпутываться из тулупа. Когда встал, к ногам вывалилась пустая бутылка.
— Так вы и дорогой еще пили? — спросил Хрисанфов.
— Молчи, молчи! Это «лесная сказка».
В клубе уже было много народу. Одни подходили к буфету; другие, от нечего делать, бродили по коридору, по комнатам, разглядывая на стенах картины, лозунги, плакаты; третьи сидели за столиками в комнате отдыха, играли в домино. Громко, словно сотрясая стены, говорил радиоприемник.
Ошурков, лишь только зашел в клуб, потянул за собой Хрисанфова к буфету, где на верхних полках стояли заманчивые бутылки с коньяком, шампанским, грузинскими и ашхабадскими винами. Но Хрисанфов, взявший под свою опеку начальника, провел его, упирающегося, мимо буфета и усадил в зрительном зале возле стенки на самом последнем ряду. Сам сел рядом и сказал:
— Только не спать! А то буду тыкать под бока.
С раскрасневшейся ватагой парней и девчат в зал вошел Сергей Ермаков. Увидев его, Хрисанфов обрадовался ему, будто своему старому приятелю.
— Ермаков!
— А, дремучая борода! — сказал Сергей, подавая руку Хрисанфову.
— Садись, брат, посиди!
— Ну, как моя бензомоторка? — спросил Ермаков, подсаживаясь к Хрисанфову.
— Спасибо, брат, большое спасибо! Удружил ты мне. Век не забуду. Ведь ровно руки свои мне отдал. За пилой я шибко слежу. Ночей иногда не сплю из-за нее.
— Старенькая она.
— Старенькая, да удаленькая… А ты как? Освоил электрическую?
— Освоить-то освоил давно. На днях комплексную бригаду организовали, дело идет вроде неплохо… Знаешь, соперник у меня появился в лесу, начал забивать меня. Я выполню полторы нормы, а он две, я две, а он две с половиной. Иной раз нажмешь на все педали, думаешь: «Ну, сегодня меня никто не обгонит». А на другой день смотришь на доску показателей: ты опять на втором месте, хоть на полпроцента, а отстал. А доска показателей поставлена у развилки дорог, ведущих в лесосеки. Стыдно за себя, за всю бригаду.
— Кто же такой у вас герой, что даже тебя обгоняет?
— Да младший Мохов.
— Это Епифан-то, тихоня?
— Недаром говорят: тихая вода может турбины ворочать.
— Вот здорово! Ай да Епишка! А я его мямлей считал. Отец-то его ведь наш, моховский. У них вся фамилия — увальни: здоровые, как медведи, неповоротливые, как боровы… Как же это Епифан-то наловчился работать? Ну и диво!
— Тут главную роль играет не он, а девушка одна.
— Какая девушка?
— Какая-то Медникова. Атлет! Во всей лесосеке она делами заворачивает. Мохов только под ее дудку пляшет. Она вербованная. Прошла огонь и воду. После курсов электропильщиков ее поставили бригадиром на раскряжевку, а Мохова (тоже ездил с ней учиться) — на валку леса. На эстакаде у нее сразу дело пошло хорошо. Бригада оказалась дружная. До работы Медникова, слышно, жадная, неуемная. Как придет в лес и начинает шуровать: давай, давай, поторапливайся! В первые дни на эстакаде большие запасы хлыстов были, так она их тут же подчистила, а потом на мель села. Ну, шум подняла, почему нет хлыстов? Оказывается, дело застопорилось на валке леса у Епифана Мохова: парень не выполняет нормы. Она — к нему. И давай командовать.