— Посадить его! Садись! Отдыхай, Иван Борисович, посиди! Отдохни, государь!
Они усадили его и держали на стуле, чувствовали под рукой его беспомощные, как дрожь, попытки встать.
Нужно было ему вздохнуть, заглотнуть воздух, — и не давали. Лицо его сделалось белей бумаги, всё сразу оросилось крупными каплями пота.
— Да воды же! — металась Федька и понимала, что всё делается не так и не то.
Кто-то потянул за плечо, она досадливо выворачивалась, потому что они оттягивали её от дьяка, не понимала, куда тянут, как не поняла и голоса воеводы:
— Убрать этого, Федьку убрать!
— Кто же воды принесёт?! — в отчаянии кричала Федька, когда, лишив свободы, тянули её к порогу. Она видела, как закатились у дьяка глаза, он терял сознание, так и не сумев вздохнуть — цепко держали его со всех сторон.
— И рогатку тотчас надеть! Тотчас! — оправившись от испуга, злобствовал князь Василий.
Тут перетащили её через порог, последнее, что видела: Патрикеева держат, на плече его руки.
Потом Федьку провели в башню, никто уже не тянул, она шла сама, и здесь, спустившись в башню, стала, потому что все остальные тоже остановились. Эти люди, очевидно, её сторожили.
Мужик, лысый и без бороды, с клочьями полуседых волос за ушами и вздёрнутым носом, оглядываясь на Федьку, развёл в горне огонь, все смотрели, как он разводит огонь, как действует мехами. Этот мужик в продранной на плече рубахе был палач Гаврило. И палач тоже хорошо помнил Федьку, он поворачивался то и дело, приглядываясь. Федька тупо следили за приготовлениями, а люди, что пришли с ней, терпеливо молчали. Огонь разгорался, лениво расходился дым, заволакивал помещение. Вызывая головокружение, сизые, мягкие покровы дыма пучились, неспешно вытягивались вверх.
— Что дьяк? Нельзя ли послать кого? — Она оглянулась, отыскивая разумное лицо, и обнаружила, что рядом по-прежнему пристав, тот ещё, что утром привёл в приказ. Положение Федьки, и тогда неопределённое, стало вовсе уж никудышным, но пристав не переменился, словно ничего не произошло. Он с готовностью откликнулся на Федькин вопрос, согласился послать человека, и выглядело это так, будто Федька распорядилась, а пристав исполнил.
Соблазнительная мысль явилась Федьке признать эту обманчивость отношений, сделать пару шагов, открыть дверь, просто выйти в подсенье и оттуда на улицу. Ощущение призрачности всего, что окружало её, ощущение недостоверности происходящего овладело Федькой. Одни глядят в огонь, другие подрёмывают, чего-то ожидая, третьи гремят железом, а есть такие, что идут по улице, задирают голову, наблюдая дым в верхних окнах пыточной башни. Все они существуют независимо, сами по себе и отдельно; стрельцы, которые смотрят в огонь, отвернутся и встанут, когда надоест, и так же вправе отвернуться Федька. В чём же тогда Федькино отличие от любого другого, такого же независимого существования? Сейчас она тут, а могла быть там. Каким же образом, как голая мысль, представление и понятие, что сложились у неё в голове обо всём, что произошло в последние два или три часа, могут изменить жизнь и на ней отпечататься? Если бы Федька не помнила о страшном припадке Ивана Патрикеева, не был бы ли он жив? Не умертвила ли она его своей мыслью? Что отделяет одно от другого? Разве нельзя случившееся забыть, чтобы тем самым исправить? Как, каким образом призрачная разница между тем и этим запрещает ей ничем не закрытый путь к выходу из пыточной башни? И как, каким образом призрачная разница того, что случилось, и того, что могло бы случиться вместо этого, разница между одним набором обстоятельств и тысячью других возможностей определила жизнь и смерть Ивана Патрикеева? Непостижимо.
— Дьяк ушёл, — сказал человек, как в продолжение мысли, и Федька застыло на него смотрела, не умея сообразить, в какой из тысяч возможностей пребывает она сейчас.
— Ушёл? — спросила она одними губами.
— Совсем ушёл. Увели. На лошадь взобраться не мог.
— Что же, полегчало маленько? Ну слава богу! — громко сказал пристав. Этот ни на миг не терял связующую нить событий. Не было у него сомнений, что было причиной и что последовало. Что дьяк и что Федька, это он легко различал, и что он сам — пристав, помнил твёрдо, не было у него поводов для умственной шаткости.
«Ушёл, — думала Федька, — и сделать для неё ничего не сумеет». Постыдное было, вероятно, соображение, когда дьяк насилу остался жив.