Раскачиваясь вместе со всеми, мычала Федька, слёзы, восторженные и благодарственные, яростные и жалостливые, свободно катились у неё по щекам. Набатные в лад удары чурбана сотрясали всё её существо до ногтей.
Не зная конца, песня выматывала душу. Она переливалась от бодрости к унынию, и к тоске, и обращалась стоном, который взрывался удалью.
Под слаженное звучание в потолке открылось творило, затопали над головами сидельцев сапоги, и после короткой толкотни по лестнице скатился, жёстко выстукивая ступеньки, человек в узорчатом кафтане — его вбросили сюда в несколько рук, и он посыпался, нигде не задержавшись, катился, пока не свалился весь, целиком на пол и там расшибся, ударился локтем и, подвернувшись, головой.
Но песня, могучий этот кандальный хорал, была выше, чем чувство мести, чем любопытство к сброшенному в тюрьму изменнику. Не занимал сидельцев сейчас никто в отдельности — ни Пётр, ни Лука, ни Степан — никто, тюрьма звонила, стучала, стонала, стенала и пела. Насмешливо и ехидно пищали роговые гребешки — все умолкали, уступая женщинам их тихую, проникновенную часть. И ждали свой час мужики, ватага человек в пять, понемногу начинали они поддерживать гребешки, выстукивая на зубах заливистую дробь. И тогда, не стерпев томления, с отрезвляющим холодным лязгом вступали кандалы. И десятки глоток, начиная разом, уносили эти звуки на баюкающих волнах мычания.
Упавший человек не стонал — озирался. Избитый в кругу, сброшенный вниз и расшибленный, кандальной песней был он ошеломлён окончательно. Подняться не смел и не смел смотреть. Но исполненные превосходства тюремники не замечали его.
И снова открылся потолок, снова цеплялся кто-то за косяки, ему отбили пальцы и спустили вверх ногами. С деревянным перестуком человек скользнул, на полдороги захватил отчаянным рывком балясину перил и так завис, когда со стонущим ударом захлопнулась над ним крышка. Головой вниз, зацепив опору сгибом локтя, он не мог разобраться в своём положении и перекинуться на ноги. Не умел сообразить, как это делается.
Никто не шевельнулся помочь. А первый из сброшенных, что сидел у подножия лестницы, подвинулся, предусмотрительно освобождая место товарищу. Тот и упал, ничего ему не оставалось, как покатиться, пересчитывая ступени. Был он не только без шапки, но без сапог, без кафтана, в изодранной рубахе, местами почернелой, в багровых пятнах.
Наверху же снова залязгали засовы, доносился вой и визг. Борьба шла не столько жестокая, сколько вязкая — скулёж и тявканье — кто-то, изворачиваясь, причитал и бранился невнятной, нечленораздельной бранью. Что поразительно, он отбился, не дал себя сбросить и начал спускаться. Показались сапоги — небольшие, вроде женских, на очень высоких, щегольски изогнутых каблуках.