Малопригодное, между прочим, для Дикого поля снаряжение. Дорога ещё через заповедный лес шла, на подступах к полю, а Мухосран уж тогда приглядывался к мальчишке: сообразит ли что птенчик московский? Засечная черта — вот она. Заглушённое листвой, солнце померкло, поутихли голоса. Оси скрипят, лошадь замученно фыркнет. Всё вокруг какое-то не своё, выморочное — морок и блазнь. Жаркий день, а в сырой дубраве темно и дико. Разве пролетит, каркая, пища, мазнёт тенью меж вершин чудовищного взмаха деревьев. А по сторонам разбитой дороги завалы: корявые стволы друг на друге — всё подгнило, сплелось колючими порослями. И кто там, в самом деле, какое логово в гнусной этой трухе завёл, то и подумать тошно. Подьячий головой вертит — страсти-то эти ему, видишь, внове и даже как бы в охотку. И полный зелёным болотом ров, острог поперёк дороги — спущенные в воротах колоды, и на раскатах пушки, и караульщики в шатрах на вершинах башен — всё-то ему диво... Миновали частокол, ещё частокол, стеснённую до колеи дорогу зажали надолбы, рогатки... И опять ров. И опять мост — загрохотали колёса. Караульщики у костра оставили кашу, смотрят вослед из-под руки. У караульщиков за спиной засека.
А путникам путь чист. К реке только спуститься, к броду, и там, на другой стороне, — Поле. Езжай на четыре стороны, коли смелый.
Вот тут Мухосран и растолковал подьячему, что к чему. Не усомнился сообщить, как у него, у Мухосрана, у Афоньки, на глазах такой вот как раз перстенёк-жуковину сняли вместе с пальцем. Вжикнули саблей — отскочил палец, что щепка. Обратно уж не приставишь.
Бледный, в каменных своих палатах позабывший солнце подьячий не выдал себя лицом — бледнее бледного уж не станешь! Но руку с грядки телеги ненароком как бы убрал, озирая степь.
Что до Мухосрана, степняков он, ясное дело, опасался, и весьма опасался, однако не более чем любой другой житейской напасти. В глубине души Афонька, беглый холоп князя Щербатого, с задорной даже отчаянностью полагал, что вряд ли безбожные татары и турки сумели бы поразить его воображение больше, чем стольник князь Василий Осипович Щербатый, прямиком к которому, предчувствуя впереди самые изумительные превратности, он сейчас за неимением лучшего и направлялся.
Ждали впереди беззаботного человека Афоньку батоги, шелепа, кандалы; подьячий, как водится, рассчитывал на калач горячий; ямщик предвидел умственным взором постоялый двор и немалую какую-нибудь меру водки.
И вот тебе раз — подломилась ось.
Вздули огонь, чтобы управиться с кашей до темноты. Мезеня приволок дубок, подходящее по размер полено. Осталась работа не утомительная — подтёсан брус по старому образцу, и Мезеня подвинулся к костру, ближе к Афоньке, который, взявшись приготовит из чужих харчей ужин, тешил попутчиков сказкой.
— Купеческий сын простился на постели с женой да и поехал с ними. Едут они морем. Вдруг выходит из моря морской горбыль...
— Горбыль?
— Горбыль, — важно, с неудовольствием подтвердил Афонька. Постучал мешалкой по краю медного котелка и, выдерживая слушателей, словно в наказание помолчал.
Низкое солнце уже оплывало в землю. Высоко в ро зовом небе распластала крылья птица-гриф, а внизу вскинув горбоносые головки, рассекали грязно-лиловую траву сайги. То ли волки за ними стлались, то ли дикий кот прянул — людям не усмотреть. Сайги исчез ли, растворились без звука. И сколько Мезеня, разогнув поясницу, ни вглядывался, ничего стоящего не приметил.
Степь... Ещё высокое, лошади под брюхо разнотравье могло поглотить и зверя, и человека, но намётанный взгляд уже открывал предвестники летней засухи: голубые пятна царь-зелья и длинные тёмно-красные соцветия чемерицы. Скоро отцветут и они, степь выгорит, поляжет жухлыми космами.
Мезеня бросил взгляд на пищаль возле телеги, тюкнул тихонько топором и опять замер.
И Афонька осёкся. Только-только решился он возобновить повествование о мудрых ответах купеческого сына на вопросы Судьбины, как вскочил с недоумением на лице и уставился в бурую даль. Наконец и Федька, встревожившись после всех, различил неладное: тоненький, громче комариного писк: а-я-ай-я!
— Запалить? — с воинственным подъёмом, так, что голос сорвался, спросил Мухосран. — Запалить что ли? Для береженья? — Он имел в виду фитиль на пищали.
Мезеня лишь подавленно выругался в ответ, отшвырнул топор и бросился наземь — чертыхаясь, принялся стаскивать с ноги сапог. Затем, не покончив толком и с этим делом, — ступня осталась в голенище, — зачем-то пригибаясь, посунулся хромающим поскоком в сторону, и вскоре обнаружилось, что целью его судорожных перемещений является вонючий, измазанный дёгтем горшок. Горшок Мезеня схватил, но тут же с пугающей непоследовательностью бросил — плеснула густая бурда. Мезеня же снова сграбастал сапог, сдёрнул его рывком — выпал тощий кошелёк.