Федька поднялась. Положила деньги на стол, кашлянула и, не дождавшись отклика, сказала в пространство, что придёт завтра. И просит она Антониду не выходить пока без надобности из дому.
— О да! Конечно! — живо отозвалась Антонида. — Зачем мне лишняя толщина в голове, правда?
Так и обмерла Федька, стараясь выдать испуг. Вопреки горячечной интонации, ничего не выражало и лицо Антониды — болезненно напряжённое безмыслие.
Глава сорок четвёртая
бе вести распространились одновременно. Одна — «прибыли», другая — «заковали». Вторая, понятно, находилась в причинной связи с первой: таков естественный порядок вещей, их последовательность: сначала прибыли, а потом заковали. Однако молва, перекидываясь, как пожар, со двора на двор по улицам и слободам, катилась столь стремительно, что одно отделилось от другого, бежали вести взапуски и путались. Между тем, правдой было не «заковали», а потом «прибыли», как утверждали, отринув смысл, горячие головы, и даже не «прибыли», а потом «заковали», как это вытекало из естественной природы вещей, правдой было просто «приехали»: государевы сыщики стольник Антон Тимофеевич Грязной и стряпчий Увар Гаврилович Хилков. Весть же о том, что по прибытии своему сыщики малого часа не медля заковали воеводу князя Василия в серебряные кандалы, не подтвердилась. Кандалы оказались не серебряные, а обыкновенные, железного дела. Хотя и доставленные с Москвы. И в них пока что никого не заковали. Зато кандалов прибыло много — целый воз под рогожей. Рогожу ту, действительно, очевидцы поднимали и кандалы те руками щупали.
Воеводу же князя Василия сыщики не могли заковать немедля хотя бы уже потому, что Константин Бунаков и мирские власти встретили их за семь вёрст от города, и тут сыщики как бы уже прибыли, а видеть князя Василия им не довелось — воеводу из-под стражи не выпустили.
Вот почему в семи верстах от города начался разлад между сыщиками и мирскими властями. За стражу вокруг воеводского двора сыщики стольник Антон Тимофеевич Грязной и стряпчий Увар Гаврилович Хилков стали Константину Бунакову пенять, что это всё сделал он дуростью своей и самовольством. Не замечая представителей круга, сыщики обращались лишь к Бунакову: самовольством своим, без государева указа, выговаривали они за семь вёрст от Ряжеска, учинился ты начальным человеком один и сидишь на казачьем дворе мимо государевой съезжей избы! И за то тебе, Константину Бунакову, внушали сыщики, от великого государя царя писано с большой опалой. Бунаков смолчал. Багровый, перебирая поводья, он тревожно оглядывался на спутников — сопровождали его шестьдесят человек от городского мира.
Эти-то и не стерпели. Они уловили главное обвинение, которое сыщики бросили Константину: излюбили тебя и выбрали, с тобой воровали казачьи круги! Сын боярский Фёдор Пущин, пятидесятник стрельцов Юрий Едловский, казацкий пятидесятник Прохор Нечай, казаки Филипп и Тихон Хромые, Семён Паламошный, Фёдор Голощапов — представители мирской власти, смущённые и озадаченные грубой повадкой сыщиков, молчали, однако, не долго. Они стали отвечать и заткнуть рот себе не давали, отчего поднялась перебранка — не позволяли себя перебивать и стольник со стряпчим.
Говорили все разом, а когда смолкли, то уж никто больше слова не вымолвил, доехали до города, мрачно насупившись. За сыщиками следовали две сотни московских стрельцов и тянулись чередой на версту подводы.
Конечно, представители круга и мыслить того не могли, чтобы с первых часов встречи оставить надежду на взаимопонимание с людьми, призванными объявить государев ответ, ту государеву милость, на которую уповали они всё это время. Шесть пространных челобитных, препираясь из-за каждого слова, породил городской мир, шесть раз взывал мир к высшему судне, излагая свою правду. Писали всем городом, писали от себя служилые, посадские тяглецы, писали пашенные крестьяне. И от общемирского усилия родилось полное неопровержимых подробностей целое.
«...Отцы наши и братья и мы, холопы и сироты твои, детишки наши служили бывшим государям царям и тебе, великому государю царю и великому князю Михаилу Фёдоровичу всея Русин крест целовали на том, чтобы тебе, великому государю, служить и прямить и во всём добра хотеть. Лет по тридцати, и по сорока, и по пятидесяти, и больше отцы наши и братья и мы, холопы и сироты твои, против твоих, государевых, непослушников и изменников в украиных городах на боях и в посылках головы свои клали и помирали за бывших государей царей и за тебя, праведного государя, за твоё государево царёво крестное целование. Да и ныне и всегда готовы за тебя, государя царя, умирать и крестное целование исполнять.