Грязной поднялся в стременах и взметнул над собой плеть — сумел он перекричать наконец всех, натужный вопль разнёсся над площадью и замер, запутавшись, в отдалённых закоулках. Тишина осенила многоцветье праздничных шапок, что заполонили окрестности, сколько видел глаз.
Замедленно, словно опасаясь нарушить молчание площади, Грязной опустился в седло. И так же значительно, медленно, не выпуская плеть, провёл тылом кулака по губам и отёр на бровях пот.
Нечего было ему добавить, а и того, что сказано, — с лишком.
Белый жеребец под ним в свисающем чепраке равнодушно помахивал хвостом.
Сгустившееся до немоты молчание площади, казалось, некому было нарушить.
Но раздался голос. Не раньше и не позже, чем площадь шевельнулась под гнетом тягостной немоты. Без крика человек говорил, а слышали далеко:
— Волен в том бог и великий государь. А всех государь казнить не велит. Только князю Василию нас не ведать. Этому не бывать.
Прохор Нечай сказал. И нечего было к тому добавить.
Установилось молчаливо-враждебное равновесие. Князя Василия пропустили на площадь, он стал рядом с Антоном Грязным и Уваром Хилковым, однако же окружали сыщиков и воевод две тысячи народу. На двор к Прохору Нечаю сыщики и ногой ступить отказались, но и старый приказ до оглашения грамоты им не открыли. Стольник Антон Грязной объявил государеву волю с лестницы приказной избы.
От великого государя царя и великого князя Михаила Фёдоровича всея Русии государевым воеводам стольнику князю Василию Осиповичу Щербатому и Константину Ильичу Бунакову писано было такое слово: князя Василия и Константина Бунакова государь с воеводства смещал и призывал обоих к Москве; по всем обвинениям, которые содержались в городских челобитных против князя Василия, наряжено следствие; для чего разных чинов люди, представители челобитчиков и свидетели, должны быть доставлены к Москве; по всем обвинениям, которые воевода князь Василий предъявил Константину Бунакову, Ивану Патрикееву и всяких чинов воровским заводчикам, наряжено следствие, обвиняемые и свидетели должны быть доставлены к Москве; изветчиков в государевом слове и деле Дмитрия Подреза-Плещеева и Афоньку Мухосрана допросить на месте, а потом, заковав, везти к Москве и беречь накрепко, чтобы в дороге и со станов изветчики не ушли и дурна какого над собой не сделали; будет Дмитрий и Афонька на кого с пытки укажут, и тех, заковав же, везти к Москве; Луку Дырина, Петра Кашинцева, Степана Карамзина, Прокопия Шафрана и всех их товарищей, которых Константин Бунаков самовольством своим засадил в тюрьму, немедленно освободить; до прибытия в Ряжеск вновь назначенных воевод князю Василию и Константину Бунакову досиживать в приказной избе и городом ведать совместно в мире и согласии, а по прибытии новых воевод с ними во всех делах расписаться, передать городовые и острожные ключи, город сдать и немедленно отбыть к Москве для следствия; всем обитателям Ряжеска и уезда: служилым людям, жилецким и оброчным людям, пашенным крестьянам, распри забыть и жить в любительном согласии между собой.
Искусное многослойное решение, которое привёз с собой стольник Антон Грязной, представлялось ему убедительным во всех своих частных определениях и исчерпывающим по охвату имеющих быть и возможных в будущем затруднений. И было это слово настолько милостивым, насколько вообще допускали обстоятельства. Мудрое слово это удовлетворяло Грязного лично, как человека, непосредственно причастного к хлопотливому делу умиротворения: очерчивая границы государевых помыслов, оно оставляло сыщикам довольно простору, чтобы, сообразуясь с помыслами, применяться к обстоятельствам, проявлять жёсткость или уступчивость, когда явится в том нужда. Не вхожий на верх, к боярам, Грязной имел лишь весьма касательное, отдалённое отношение к выработке статей государева указа, но это не мешало ему испытывать нечто вроде сословной гордости за властное, в меру недосказанное, себе на уме, и в меру открытое, прямолинейное слово, исходившее от царя и бояр. Может статься, не отдавая себе в том отчёта, Антон Грязной любил это взвешенное государственное волеизлияние.
И конечно же, стольник Антон Грязной не мог любить людей, которые, выслушивая государево слово, шумели.