В своё время со двором вышел тот нехороший случай, что построен он был, как вызнали старые дошлые люди, на меже. Потому и повадились сюда бесы. Три раза святили двор — ничем эту нечисть взять не могли. Тогда-то знающий человек и посоветовал последнее средство: распахать и засеять овсом. А был то осадный двор, в котором хозяин, московский дворянин, останавливался лишь изредка, наездами, по военному времени. Когда повадились черти, замученные страстями дворники съехали один за другим, и после хозяин никого уж не сумел заманить — не много толку оказалось и от овса.
Все эти мечтания, однако, мало волновали Бахмата, который и сам мог бы рассказать кое-что о шалостях чертей.
Бахмат внимательно оглядел посевы, твёрдые комья земли между стеблями и убедился, что никакой случайный человек не покусился на бесплодное поле. Тогда, выждав ещё, чтобы прислушаться, Бахмат стал подбираться к заброшенному дому, стараясь не поломать нигде ни травинки. Чем ближе он подходил, тем неслышней ступал, а когда различил голоса, на цыпочках проделал оставшийся путь и припал к стене подле волокового оконца.
— На ярмарке хозяин узнал лошадей: ага! Тать, кричит, и вся деревня ваша разбойничья пристань!
Бахмат устроился слушать, обнял бороду и внимал. Ничто не мешало ему зайти в дом и показаться товарищу, но разговор подслушанный, как всякая каверза, доставлял ему особое, почти чувственное удовольствие — в ином случае старые Голтяевы байки едва ли могли бы погрузить Бахмата в столь полную, благоговейную неподвижность.
— Его было ловить — куда! — продолжал рассказчик. — Вскочил на коня — только пыль столбом, поминай как звали. Ну вот, тогда он и стал разбойничать. Нашли на дороге тело, всё в крови. Там в лесу нашли попа, удавленного на осине. И всџ говорят: Муравей! Мужики-то его в лесу встречали. Никому спуску не давал. Деревня там сгорела дотла.
Поймали его? — раздался второй голос, детский.
— Это пока поймали! Пока-то ещё поймали! Да и то ведь, слышь, не поймали, сам пришёл. Такого поймаешь! Упился, себя не помнит, ну и связали его, что с ним делать? Связали. А сколько награбить успел! Страсть сколько! И ничего, я тебе скажу, не отдал. Поднимали его на пытку четыре раза. Четыре! Молчит. Это тебе не в бирюльки играть — молчит... А как стали его вершить, я сам видел. Разложили его на земле, стали давить колесом. И вот, поверишь ли, как руку ему переехало, он эту руку поднял, Муравей, раздробленную руку, лопнуло здесь... вынул из-под колеса и, что ты думаешь? — утёр себе нос. Да на место кладёт под колесо. Положил, смотрит, колесо в крови, потянул руку снова и давай вытирать рукавом кровь. Такой человек был. Муравей. Да. Кабы не упился до смерти, кто б его взял?
— Казнили его? — детский, исполненный страстного напряжения голос.
— Не ушёл. Кто ж его из-под колеса пустит? На воле был, не уберёгся, а теперь что... Руки-ноги передавили, жив был ещё два дня, на шест подняли — стонал. Не приведи господь, колесо.
— А что лучше?
— Лучше всего, как повесят. Чего же лучше? Лучше ничего нет.
Наступило молчание. Бахмат тихонечко подвинулся. Был он терпелив и дождался.
— Ну, бери кости, бросай. Играть-то будешь?
Но мальчик про кости и говорить не стал:
— А добро куда? — спросил он, возвращаясь к Муравью. — Много ведь.
— И теперь в земле! — охотно отвечал Голтяй. — Как бывало: погонятся за ним, когда их четверо собралось, погонятся — дело дрянь! Они все скинут, побросают, в трясину забьют. Золото, серебро, узорочье — всё растрясут! Кинут куда попало и сами найти не могут. Да зарыли сколько! В одном Зубаревом верху сколько кладов позарыто! К Пересухе ближе, слышь, колодец был, так Муравей туда целого коня со сбруей кинул. А сбруя-то серебряная была. Так всего коня и опрокинул — ключом конь пошёл! И что он только ещё в этот колодец не засадил, Муравей! Прорву богатства пометал. Озорник.
— А достать?
— Так ведь и баграми шарили, и верёвку ребята отматывали — все делали. Кушаки связывали с камнем, и заговор, и молитву творили — не могут достать дна! И по сию пору никто не достал. Дна-то в колодце нету! В бездну всё кануло, нету дна у колодца. Понимаешь? Видно, туда... прямо туда — понимаешь? — ухнуло.
— Но ведь находят же. А когда найдёшь?
— Не жадничай. Первое дело: не жадничай. Раздели на три части, что найдёшь. Одну часть отдай в церковь божию, другую на нищую братию, а третью хоть себе возьми — это твоё. А то ведь клад зароют и кладут заклятие: не достанься ты никому! Со страшным заклятием. А разделишь по-божески, злое слово тебя не достанет. Деньги-то проклятые.