— Ну вот, будто кто рукою его водил.
— Рука, небось, та же. Рука что! Прилежание. Розог бы отцу не жалеть, розог бы не жалеть — по-нашему так-то будет! — со вздохом говорил лысый сосед по столу, возвращая свиток после беглого взгляда, которого ему хватило, чтобы распознать мастерскую природу произведения.
А Федька владела искусством редким, если вообще возможным, — она освоила три мало схожих почерка: отцовский, братнин и свой. Первый после смерти отца пришлось оставить, третий, свой, она отрабатывала ради чистого художества. Чтобы совсем не утратить лицо, растворившись в почерке брата, не во всём продуманном, лишённом настоящей свободы, ибо не раз вынуждена она была останавливать полёт пера, применяясь к уровню и возможностям брата.
В том-то и заключалось несчастье, что не осталось у Федьки, в сущности, ничего своего, хотя и родилась она, как рассказывал отец, прежде брата, в материнской утробе ещё оттеснив своего тёзку Фёдора. Туго распяв жемчужной головкой страдающее материнское лоно, она вынырнула в этот мир с такой нетерпеливой живостью, с такой радостной верой в торжество первого вздоха и первого крика, что сверкающие солёные брызги, что ударили при этом до середины бани, заплевали лицо и отцу, и повивальной бабке.
И, верно, заплёванный до смеха отец не очень хорошо соображал, что делает, когда решился обрезать пупок дочери на книге, а не на веретене, как это пристало девочке испокон веков. С того-то всё и пошло наперекос. Единственным оправданием отцу служило, может статься, лишь то много объясняющее обстоятельство, что и Федора, и несколько запоздавший брат её Фёдор родились в новолуние. В тревожный час перехода, когда одна луна ушла, а другая не появилась, когда женское естество меняется на мужское, а мужское на женское, чётное и нечётное, а нечётное на чётное, и нет ничего определённого, и холодно застывшие на осиротелом небе звёзды не в силах развеять безоглядно объявший землю мрак.
Под этим-то звёздным туманом поставленная на задах двора баня огласилась двойными детскими криками. Двойнята кричали и требовали своей доли, каждый хотел доли. Но доля-то, как известно, падает на рождение только одна, и, значит, двойнята должны были занять у кого-то недостающую... Мать отдала им свою. Она умерла. Отец всегда думал и однажды признался Федьке, с которой был особенно близок последние годы жизни, что эту, чужую долю, долю матери, получил запоздавший Фёдор. Но, верно же, и с Федькиной долей, Федоры, вышло нечто не совсем и не до конца ясное.
Многое в Федькиной голове перепуталось. И многое Федька знала, теперь уж не понимая откуда. Тут нужно было иметь в виду, по видимости, те стародавние, докнижные времена, когда, затаясь на печи, она слушала доверительные разговоры отца с бывалыми, повидавшими свет людьми, среди которых случались и московские немцы из разных стран.