— Не повторяешь ли ты Пифагора, учитель? — спросил Симмий.
— Нет ничего худого в том, чтобы повторять мысли великих. Солнце всходило и в древние времена, а мы ему всё так же радуемся, будто оно восходит впервые. Так следует относиться и к истинам.
— И в чём же истина Пифагора? — спросил Кебет.
— В том, что тело — темница души и что смерть освобождает душу от оков, когда на то есть решение богов. Вот и обо мне боги подумали, допустили моё осуждение и, стало быть, смерть. А вы предлагаете воспротивиться решению богов, воспротивиться законам Афин и бежать...
— Но, может быть, и на это есть решение богов, на побег? — заметил Кебет. — Как знать?
— Боги не народное собрание, где решения принимаются с такой же лёгкостью, как и отменяются, стоит лишь очередному оратору заговорить убедительно и красиво. Боги, думаю, принимают решения не большинством голосов, а по истине... Да, и вот ещё что: нельзя философу жить суетно. Коль боги избрали его для служения мудрости, то и жить следует по законам мудрости. И умереть мудро.
— В чём же мудрость твоей преждевременной смерти, Сократ? — спросил Симмий. — Не мудрее ли умереть своей смертью?
— Смотри, — резко сказал Сократ, — вот стоит нечто плохое. Стоит и сто лет, и тысячу. И никто ему не говорит, что оно плохое. Но однажды приходит некто, приходит философ, и говорит: «Это плохое». Его за эти слова убивают, потому что плохое всесильно. Но в тот самый миг, когда плохое убивает философа, оно теряет свою силу, а истина её приобретает. Так изменяется мир, друзья мои. Изменяется к лучшему. Мудрость, осуждённая на смерть, становится всесильной и вечной. Так живёт философ и так умирает.
Той ночью ему снился Делос. Он видел, как священная триера бросила якорь в Телосском порту и как он сам вместе с юношами и девушками сошёл на берег. Юноши и девушки были прекрасны, а он, Сократ, стар и уродлив. Все сразу это заметили и закричали, окружив его плотным кольцом: «На жертвенник его! На жертвенник!» Он изо всех сил сопротивлялся, когда его повели к храму Аполлона. А юноши и девушки были шумными и весёлыми. Их шествие сопровождали флейтисты, танцоры, кифареды, певцы. Сократ сопротивлялся, потому что знал: его на самом деле хотят принести в жертву Аполлону по древнему обычаю — проткнув ножом горло, полить его кровью камни алтаря Аполлона. Они хотели его убить. И когда он увидел алтарь, а рядом с алтарём одетого в белые одежды жреца, державшего в руке длинный сверкающий нож, он закричал: «Не хочу умирать! Жить хочу! Не убивайте меня!»
С этими словами Сократ проснулся, не зная, кричал ли он на самом деле. Но вот скрипнула дверь, и голос стражника спросил:
— Ты звал меня, Сократ?
— Нет, — ответил Сократ. — Я звал Аполлона.
— Молись тише, — сказал стражник. — Молиться богам надо тихо.
Сократ никогда не бывал на Делосе. Даже в молодые годы.
Потому что чести быть включёнными в состав священного посольства удостаивались только красивые юноши. И девушки, разумеется. Сократ же не был красивым, да и нужными талантами не обладал — не играл ни на каком музыкальном инструменте, не пел, не плясал, не сочинял стихи, хотя всему этому его когда-то учили. Афиняне думают, будто только музыка и поэзия радуют Аполлона, угодны ему и приятны. Будто ему нравится дым сжигаемых на алтаре окороков, обложенных жиром и политых вином, чей смрад не могут заглушить аравийские благовония, сжигаемые тут же в курильницах. Самое простое — бить по струнам, дудеть на флейтах, колотить в бубны, петь, кричать и танцевать, подбодрив себя жареным мясом и вином. И дикари северных равнин так же угождают своим отвратительным божествам, тоже поют, и пляшут, и льют на алтари горячую кровь, правда человеческую, тогда как эллины — кровь молодой телки. Только этот шаг и сделали эллины: приносят в жертву богам уже не людей, а животных. Впрочем, так ли это? Разве не его, человека, собрались они принести в жертву пусть не богам, но установлениям, защищающим богов? Он, Сократ, не признает богов и, значит, должен быть казнён...