— В Косом гастрономе печенье брал, Коля? — одобрила угощение Вера Герасимовна. — Это правильно. А вот Ренге ты напрасно считаешь безобидным. Это настоящая ехидна.
Михаил Гунарович Ренге работал в гардеробе в очередь с Верой Герасимовной. Это был дебелый краснолицый отставник, очень бравый, с шикарной военной выправкой, так что истинный его пенсионный возраст читался разве что в небольших тусклых глазках. Ренге часто подменял Веру Герасимовну сверх графика: ее муж отличался слабым здоровьем и нуждался в трудоемких лечебных процедурах, с какими в одиночку не справиться. Среди дня Вера Герасимовна то и дело срывалась домой, чтобы сделать супругу тонизирующее обвертывание или какой-то мягкий тюбаж.
В таких случаях Ренге заступал к вешалке безотказно. Дома он скучал, а в музее чувствовал себя значительной персоной. Он проворно выдавал номерки, громовым голосом приструнял школьников, которые были головной болью экскурсоводов, и обожал с кем-нибудь посудачить, что не очень вязалось с его нордическими корнями.
Казалось бы, Вера Герасимовна должна ценить поддержку Ренге. Однако она вбила себе в голову, что Михаил Гунарович нарочно притворяется молодцом, чтобы порисоваться на ее фоне и внушить руководству, что он незаменим, а Веру Герасимовну пора отправить на свалку истории. Якобы на ее место он уже подобрал своего дружка, некоего Бородулина, тоже отставника и тоже с красным лицом. Теперь коварный напарник только ждет случая, чтобы окончательно вытеснить Веру Герасимовну из гардероба.
— Ложная тревога, — успокаивал старушку Самоваров. — Вас в музее все так любят!
Она вздохнула:
— Любят-то любят, а возьмут и проводят под белы руки. Ренге законченный интриган. Ты, Коля, поговорил бы насчет меня с Ольгой Иннокентьевной. Я знаю, она с тобой очень считается. Третьего дня я шла к тебе с этой своей бедой, а вы заперлись тут и что-то горячо обсуждали. Видно было, она дорожит твоим мнением. Что, у нее проблемы?
Вера Герасимовна надеялась, что Коля ей эти проблемы выложит, но тот лишь рассеянно улыбнулся. Через минуту разговор и вовсе изменил направление: в мастерскую ворвался Никита Леонидович Климентов.
— Вы знаете новости о Галашине? — спросил он, возбужденно потирая руки.
Сегодня Никита Леонидович надел терракотового цвета сюртук и закутал тщедушную шею лиловой тафтой. Азартный блеск глаз пробивался даже сквозь яично-желтое стекло его очков.
— О Галашине? Знаем. Пожар у него был, — ответила Настя.
— Если бы только это! Его коллекцию разграбили.
Настя засмеялась:
— Вы так радуетесь, будто сами украли. Откуда у вас сведения?
— Из очень компетентных источников, раскрывать которые я не вправе. Но это точно!
Словам Климентова вполне можно было верить: он всегда все знал. Когда Ася Вердеревская уехала с женихом в Австрию, из Перми на ее место пригласили Климентова. Он возглавил отдел декоративно-прикладного искусства. Самоваров теперь состоял под его началом.
Никита Леонидович оказался энергичным работником. Правда, его занимали в основном коммерческие проекты. Он открыл при музее антикварный салон, потом еще два собственных в городе. Эти заведения торговали всякой домодельной ерундой, но приносили доход. Климентов частенько и Самоварову подбрасывал халтурку, поэтому Настя и Самоваров между собой Климентова звали Клиентовым.
— Не удивляйтесь, Настенька, что во время пожара исчезло все ценное, — заметила Вера Герасимовна. — Как только дом загорается, сейчас же отовсюду сбегаются бомжи и ханыги, и начинается вакханалия.
— Не думаю, что к дому Галашина подпустили ханыг, — заявил Климентов и без церемоний уселся на полуампирный диван между Настей и Верой Герасимовной.
— Я, Николай Алексеевич, плесну чайку? — спросил он и, не дожидаясь ответа, вылил себе в чистую чашку всю заварку.
Самоваров все-таки радушно его ободрил:
— Пейте на здоровье, не стесняйтесь! Вы в курсе, что именно украли у Галашина?
— Отчего же не в курсе? Умыкнули-таки статуэтку Чипаруса. Я умолял продать ее музею, а этот дундук не соглашался. Теперь пусть кусает локти! Еще табакерку стащили романовскую, ту самую, гильоше. Ну, и по мелочи…
— Мелочи-то какие?
— Деталей не знаю. Да, — спохватился Никита Леонидович и даже чашку отставил, — еще ведь картины украли. Две вырезали из рам, а Похитонова так и взяли вместе с рамами. Ограбление века!
— Две картины? Это которые? — спросил Самоваров, притворяясь равнодушным.