Мы не знаем, почему одни сценарии и сюжеты из мифов или любимых сказок раннего детства оказываются почти фатально связанными с типичными жизненными сценариями, а другие проходят совершенно незамеченными. Безусловно, здесь важен не только фактор многократного (иногда стократного) рассказа или перечитывания «любимой сказки детства» — обязательно должен присутствовать какой-то аффективный компонент. В данном случае он явно присутствовал, и скоро мы проясним этот момент.
После встречи с Хансом Диккманом я вначале почти всех пациентов расспрашивал об их любимых сказках, но потом слегка охладел к этой теме. — Вариантов было множество, и далеко не всегда они оказывались имплицированными в сюжет невроза. Но у этой пациентки я спрашивал, хотя к тому моменту, о котором мы говорим, совершенно забыл об этом и должен был вернуться к записям нашей предварительной беседы.
Я записываю свои сессии и информирую пациентов об этом, а также предупреждаю их, что в процессе нашей работы я могу перелистывать свои записи, и пусть их это не отвлекает — это часть моей работы. Должен признать, что это всегда вызывает уважение. Один из пациентов как-то сказал мне по этому поводу: «Чувствую себя президентом. Любую сказанную мной чушь записывают!».
Просмотрев свои записи, я обнаружил ее любимую сказку. Это была «Снежная королева». И это открытие оказалось чрезвычайно важным. Я еще раз повторю фразу пациентки, которая была приведена мной до этого отступления.
Я не знаю, вы, может, поймете… или не поймете… Я уже не люблю его, и Лёли давно нет. А я его все равно ревную. Такая ревность без повода… Я стала ненавидеть даже предметы, которые мы покупали вместе. Вчера вазу разбила, вначале думала, что случайно, а потом почувствовала, что еще чего-нибудь хочу разбить… Мне так хотелось тепла… Мы столько труда вложили в наше «гнездышко», а сейчас там все покрыто инеем, холод идет даже от камина, который я восстановила специально для него… Каждый день с трудом открываю глаза. Не хочется вставать с постели… И он так же… Живем, как два замороженных трупа… Нет сил.
— Этот сюжет мне что-то напоминает, что-то очень знакомое, — говорю я, просмотрев свои записи.
Пациентка соглашается: — Да, прямо как в сказке какой-то, страшной.
Я снова соглашаюсь: — Точно! — и переспрашиваю: — Вы не помните — какой?
— Нет, не вспомню, но что-то знакомое…
В некоторой задумчивости я предлагаю пациентке вариант: — Может быть, «Снежная королева»? Есть какие-нибудь идеи или идентификации?.
Пациентка вначале задумалась, а потом с оттенком удивления и непонимания — куда это я клоню, спрашивает, скорее у себя, чем у меня: «Я — Герда?».
Инсайт все-таки состоялся, но лишь после того, как я спросил: «А что, в этой сказке только один женский персонаж?».
Она промолчала. Я тоже молчал, но, сидя за ее изголовьем, видел, как она начала кусать губы и из глаз потекли слезы. Я передал ей салфетку. Она явно еще не все поняла и не осознала — что происходит, но оплакивание уже началось.
Гениальный Фрейд в свое время сказал, что у горя есть своя собственная работа, и она должна быть выполнена. Оплакивание — один из существенных этапов этой собственной работы горя. Оно должно быть выплакано, высказано или даже выкричано. Только таким путем горе отторгается и постепенно уходит. А до этого оно требует огромных усилий, которые тратятся на то, чтобы скрыть его от окружающих или даже от самого себя (как это было в нашем случае). И это не метафора — это действительно требует много сил и энергии, уже в чисто физическом и физиологическом смысле, реально истощая и астенизируя наших пациентов. Добавлю то, что мной уже подчеркивалось неоднократно: для того чтобы горе действительно вышло, нужно, чтобы оно было осознано, вербализовано и оплакано в присутствии Другого (значимого Другого), каковым терапевт становится далеко не сразу.
Я не всегда даю интерпретации, но в данном случае они были уместны, и в конце этой краткосрочной терапии мы подробно, скорее — в рамках совместных интерпретаций, которые уже не было нужды записывать, проанализировали основные точки фиксации в ее жизни.
Для специалистов в этом случае все достаточно прозрачно, и можно было бы не давать к нему никаких примечаний, но привести некоторое обобщение стоит.
* * *Разрешение эдипального конфликта моей пациентки, скорее всего, не было связано с особыми чувствами, направленными на отца (отстраненного, замкнутого и, судя по ее рассказам — мало привлекательного физически). В итоге она не «соперничала» с матерью (за отца), а исходно идентифицировалась с ней, что в значительной степени определило типичный для нее жизненный сценарий. Виктор, по сути, стал ее ребенком, с которым она долго проигрывала (ненавистный ей когда-то) материнский паттерн поведения: «всё для вас, всё для вас». Можно было бы обратить внимание и на то, что «мама тоже много работала», что характерно и для моей пациентки. К этой же группе фиксаций можно было бы отнести размышления пациентки на тему супружеских отношений: «Я как-то поняла, что папа и мама — не родственники», — не близкие люди. Примечательно, что свою идентификацию с матерью пациентка реально осознавала и до нашей совместной работы: «Мне в юности очень не нравилась мама. Причем тем, что я делала так же, в силу своих генов и характера», — но для адекватного понимания этого паттерна, конечно, требовался анализ. В приведенном материале есть фраза о ее сомнениях в гетеросексуальной ориентации Виктора. А на одной из предыдущих сессий она рассказывала, что, впервые узнав о наличии различных сексуальных ориентаций и наблюдая жизнь отца и матери (в разных комнатах), она некоторое время подозревала и даже обсуждала с сестрой, что, может быть, и их отец имеет к этому какое-то отношение? Но, поразмыслив, юные сестры пришли к более чем обоснованному выводу: «А откуда бы мы тогда взялись?».