Насморк
Заянчкевич отправился с женой в театр. Когда они заняли свои места в партере, пани Заянчкевич обратила внимание своего супруга на гражданина, сидевшего прямо перед ним.
— Посмотри, — сказала она, указав на блестевшую в свете люстр лысину, — это твой директор.
— Действительно, — подтвердил Заянчкевич и стал разворачивать плитку молочного шоколада.
В это время подняли занавес, и Заянчкевич то ли из-за мокрей погоды, стоявшей на дворе, то ли по причине сквозняка, потянувшего из-за кулис, внезапно застыл на месте, потом судорожно схватил воздух и чихнул изо всех сил, обильно опрыскав лысину сидевшего впереди директора.
Директор обернулся, смерил взглядом Заянчкевича, достал из кармана носовой платок и, вытерев лысину, произнес:
— Ах, это вы, пан Заянчкевич…
Заянчкевич ничего не ответил, только легко наклонил голову. Директор мрачно повернулся к сцене.
— Обрызгал директора! — прошептала пани Заянчкевич на ухо своему супругу. — Как же это так? Поворачивай голову, когда чихаешь!
Увлеченный происходящим на сцене, Заянчкевич ничего не ответил. Но вдруг, то ли был этому причиной бешено вертящийся вентилятор, то ли у Заянчкевича защекотало в носу, но все его существо охватила дрожь, и зрительный зал встряхнуло от оглушительного взрыва.
Директор судорожно повернулся, достал из кармана носовой платок и начал вытирать лысину. Его глаза метали молнии, а губы, перекошенные гримасой, шептали что-то невнятное.
— Ты опять обрызгал директора, — шепнула жена Заянчкевича тоном порицания. — Я тебе говорила, чтобы ты поворачивал голову.
— Придется принять аспирин, — сказал Заянчкевич.
Директор между тем еще что-то ворчал себе под нос, еще бросал время от времени возмущенные взгляды вокруг, но наконец и он занялся тем, что происходило на сцене.
— Извинился бы перед директором, — шепнула пани Заянчкевич своему мужу.
Но тот был так поглощен сюжетом пьесы и молочным шоколадом, который таял у него в руках, что даже не ответил.
Наверно, на этом все бы и закончилось ко всеобщему благополучию, если бы внезапно в зрительный зал не вошел билетер. Приоткрыв двери, он впустил в зрительный зал волну холодного воздуха. То ли эта волна так повлияла на Заянчкевича, то ли он вообще уже был сильно простужен, однако тут уж ничего не поделаешь: Заянчкевич открыл рот, на мгновение замер и порывисто чихнул, еще раз обрызгав лысину сидящего перед ним директора.
Директор весь задрожал от возмущения и вытащил из кармана носовой платок. Вытирая лысину, он обернулся назад и прошептал зловеще:
— Ну, пан Заянчкевич, вы можете забыть о повышении!
— Видишь! — толкнула супруга локтем пани Заянчкевич. — Теперь ты не получишь повышения! Почему ты не поворачиваешь голову, когда чихаешь?
Заянчкевич нетерпеливо повел плечами:
— Какое там повышение! Сто десять злотых! Из-за них я буду вертеть головой? Чихал я на такое повышение!
И, может, для подтверждения своих слов, а может, из-за того, что насморк прогрессировал, Заянчкевич весь сжался и чихнул на лысину директора с такой силой, как если бы у него было подготовлено другое место в другом учреждении.
Дневник спелеолога
Сто восемьдесят седьмой день.
Уже сто восемьдесят седьмой день я сижу в одиночестве под землей в пещере среди сталактитов и сталагмитов. На земле, дома, — жена, дети. Не знаю, выдержу ли я.
Сто восемьдесят восьмой день.
Миновал сто восемьдесят восьмой день моего одинокого пребывания в пещере. Там, на земле, — жена, дети, родственники. Выдержу ли я?
Сто восемьдесят девятый день.
Сто восемьдесят девять дней я нахожусь в подземной пещере. На земле, в городе, демонстрируют новый отечественный фильм. Выйти из пещеры? А может быть, все-таки выдержу?
Сто девяностый день.
Я провел в одиночестве сто девяносто дней. В пещере. А на земле друзья, знакомые, общество. Выдержу? Не выдержу.
Сто девяносто первый день.
Сто девяносто один день одинокой жизни под землей. На земле телевидение показывает развлекательную программу. Не знаю, выдержу ли я?
Сто девяносто второй день.
На земле торжественно празднуют чьи-то именины. Банкет! А я сижу здесь, под землей, сто девяносто второй день. Нет, кажется, не выдержу.