- Оставь, говорю, - повторил я.
- Якшаешься, - сказал Макар с осуждением. - Забыл, как тебя Эрмитаж напрягал, а этот в стороне стоял и зенками лупал?
Я не помнил никакого Эрмитажа, но Рюрика в обиду решил не давать.
- Оставь, - произнес я уже с угрозой.
- Ты чего? - спросил Давид, но палец свой грязный, паскудный убрал. И сразу стало мне как-то легче на душе.
Макар же, качая головой, проговорил:
- Ай-яй-яй, Тоха, на друзей уже кидаешься. Сам ведь гундел: "Еле-еле поц, еле-еле поц..."
- За языком-то следи, - буркнул я, удивляясь собственной наглости.
Грязновато-желтые брови Макара полезли вверх.
- Ка-ак? - переспросил он тихо и опасно.
Но меня уже было не остановить:
- С кем якшаться - и без тебя разберусь, хватит. Вот уже где мне ваши указки. Здесь, дома, в школе - везде одно. Советчики, блин! За собой бы так следили!
Какое-то время Макар хлопал глазами. Потом лицо его повеселело.
- Ну, знаешь, - проговорил он с ухмылкой. - Это как сказать.
- С кем поведешься того и набегешься, - выпалил вдруг Юшка.
Все посмотрели на него. Юшка испуганно засопел.
- А что, газве не так? - пробубнил он. - Так ведь. Все так говогят.
- Ты, Юшка, лучше помалкивай, - посоветовал Макар. - А ты, - сказал он мне, - не путай варенье с жижицей. Я те про Ивана, ты про болвана. Какие указки? Сам знаешь, кто он и что. А кидаешься на нас. Или вздумал ботаном заделаться? Если да, так и цинкани. Вопросов к тебе больше не будет.
- Совсем, - добавил Давид таинственно. - Будет только спрос.
Я сделал вид, что сильно удивлен.
- Попугать меня решил?
Давид не ответил, только лицо у него как-то погрустнело. Я перевел торжествующий взгляд на Макара. Нахмурив белобрысые брови, Макар смотрел на меня сверху вниз.
- Не пойму что-то, - проговорил я, изо всех сил стараясь не отвести взгляда. - Чем тебе Рюрик не потрафил? Нормальный паренек. И друг хороший. Я его с детства знаю. Вас на этой улице еще в помине не было, а мы уже корешились. И как прикажешь быть, когда один мой кореш напрягает другого кореша? Об этом подумал?
Некоторое время пионерия молча переглядывалась. Лица у всех стали растерянные: такого Тоху они еще не знали. Рюрик - он стоял где-то сзади и справа - тоже ни черта не понимал. Когда молчать дальше стало невозможно, Юшка вдруг снова сморщился, спрятал мордочку в кулачок и закашлялся. Но я и сам уже понял, что сморозил глупость. Какой друг? Какое, к черту, детство? Рюрик - ботан, у него деньги отбирают, ему в портфель мусор вываливают. А он все это сносит, и только бормочет что-то об угловой швали, и читает вдохновенно стихи у доски, и высокомерно отворачивается, когда его пытаются дразнить... А Эрмитаж - я ведь вспомнил этого бугая, нетопыря, гада вонючего, как он, смердя чесноком, одной лапой выворачивал мне кисть, а другой - обшаривал карманы... и как Рюрик, бледный, оцепеневший, уже готовый грохнуться в обморок от страха, стоял в стороне и, не моргая, смотрел, как меня грабят, а потом, когда все закончилось, приблизился бочком, посопел и выдавил: "Ничего, Тошка, это просто шваль..."
- Я по-о-онял! - сказал Макар, расплываясь в улыбке. - Ты прикалываешься, да? Ха-ха! Слыхали? Это Киса у него друг! Ай да Тоха!
И тут он хлопнул меня по плечу - по-дружески, несильно, просто чтобы показать насколько я его развеселил. Я не успел ничего понять - мир мгновенно потух, и я растворился во тьме.
5
Вздрогнув, как от толчка, я проснулся и сначала ничего не понял.
В комнате стояла темнота. Я лежал в кровати на животе, обхватив подушку руками, и медленно, как пьяный, моргал. Ресницы мягко скреблись о наволочку, скомканное одеяло путалось в ногах. Холодно, отметил я машинально. Потом пришла паника.
Судорожно, словно боясь обжечься, я втянул ноздрями воздух, одновременно ощущая, как сердце уползает куда-то вниз, к кишкам, и принимается там часто и болезненно пульсировать. Через секунду я уже дышал как загнанный. Опять, опять! - стучало в голове. Это было похоже на подступающее безумие. Я был готов заорать что-нибудь бессмысленное и орать до тех пор, пока окончательно не сойду с ума. Я ведь сумасшедший! Это теперь ясно как день. Ничего другого и быть не может. Можно сколько угодно убеждать себя, что всё - лишь игра воображения и нет никаких скачков, а потом хлопнет тебя какая-нибудь сволочь по плечу и все исчезнет... Безумие и только.
Эта мысль странным образом начала успокаивать. По крайней мере, звучала она не так жутко. Безумие, в конце концов, лечится. Или нет? Будем надеяться, что лечится... Может, и вправду сижу я сейчас в какой-нибудь палате номер шесть и с маниакальным наслаждением представляю испуганного мальчишку, свернувшегося на кровати и размышляющего о достоинствах и недостатках безумия... А потом войдет здоровенный улыбчивый санитар, бережно усадит в кресло-каталку и повезет на процедуры... Да-а, было б замечательно, если б все так и обстояло...
А вот и нет, оборвал я себя с ожесточением. На-кось выкуси. Не получится у тебя, голубчик, дурачком прикинуться. Слишком все по-настоящему, и ты это прекрасно знаешь, а все равно пытаешься юлить. Впрочем, не удивительно. Сколько тебе уже, напомни? О, одиннадцать! Растешь как на дрожжах, скажу я тебе. Еще парочка таких фортелей, и о школе можно забыть. Правда, ведь здорово - окончить школу, ни разу в ней не побывав?..
У меня что-то случилось с нижней губой: по ней будто мурашки забегали. Я поспешно нырнул под подушку и для верности придавил ее сверху ладонью. Плакать было нельзя. Слезами тут не поможешь, только родителей зря расстроишь. А ЭТО все равно произойдет. Неважно, сам я усну или кто-то опять вздумает хлопнуть по плечу. Может, меня того, вообще нельзя трогать?
- Карточный домик, - пробормотал я с горькой издевкой, потом вдруг вспомнил, как все было, и прикусил язык.
Не-ет, подумал я, подбирая под себя ноги. Уж лучше во сне. Потому что наяву - это как смерть. Даже хуже - внезапная смерть. Секунду назад был яркий, теплый, многоголосый мир, и ты был частью этого мира, а потом - пшик! - и все погасло. Точнее, ты погас, не успев понять как, зачем и, главное, за что... Не хочу.
- Не хо-чу, - повторил я вслух и, не удержавшись, всхлипнул.
Какое-то время я тщетно пытался взять себя в руки. Потом в соседней комнате скрипнула кровать, кто-то поднялся, завозился с тапочками, и мягкие шаги зашаркали в сторону ванной. Мама. Это меня успокоило. Мама всегда была рядом, и в любой момент ей можно было открыться. И даже если ничего она сделать не могла... хотя почему обязательно - не могла? Быть может, как раз в этом и состоит моя главная ошибка: молчу, как партизан на допросе, и никто даже не подозревает, что нет меня. Что появляюсь я раз в несколько лет, а все остальное время мои руки, мои ноги, мои рот и глаза принадлежат другому. Жуть, подумал я. Вон, даже ноги озябли...
Не убирая с головы подушки, я пошарил по простыне, нащупал одеяло и некоторое время возился, пытаясь укрыться.
...Вот так. О чем это я? Жуть. Жутко. Это - да. И тошно. И еще что-то, чему не могу подобрать названия. Но сейчас я о другом - о том, кто сидит во мне в промежутках... Хотя наверняка он думает точно так же про меня. Или вообще не думает. Я как-никак БЫВАЮ несколько часов - немудрено считать меня неким временным помешательством. Или обыкновенной неувязочкой... Я живо представил котлован, солнце, мутную воду, и как этот "промежуточный" просыпается: оглядывается сонными глазами, чешет пузо, потом, так ничего и не поняв, просто пожимает плечами. Я - пожатие плеч...
Эта мысль показалась мне веселой. Я тихо захихикал и вскоре обнаружил, что задыхаюсь. Пришлось выбраться из-под подушки. На поверхности хихиканье стало громче, я попытался прервать его, но ничего не вышло. Потом за окном с гулом и лязгом проехала первая машина ("Грузовая, мусорщики, наверно..."), и по потолку пробежал слева направо косой желтый четырехугольник. Хихиканье мое тотчас оборвалось. Что-то почудилось мне в тенях над головой, какое-то лишнее движение. Я крепко зажмурился, а когда снова открыл глаза, - все пропало, ничего лишнего на потолке не было. Но осадок остался.