Субъективно это был первый душ в моей жизни, и он мне сразу понравился. Я вертелся под обжигающими струями, охал от наслаждения и старательно терся жесткой мочалкой, соскабливая с кожи трудовой пот. Извел за этим делом целый кусок мыла. Когда подушечки пальцев сморщились и потеряли чувствительность, я с сожалением завинтил кран и некоторое время сидел на краешке ванны, привалившись к умывальнику. В голове было просторно и пусто, как после продолжительной болезни, и я никак не мог понять, хорошо это или плохо. Пока так сидел, тело обсохло. Тогда я накинул на плечи махровое полотенце и босиком пошлепал в комнату.
Пора было думать об обеде, но душ до того меня измотал, что, увидев кровать, я со сладким стоном рухнул грудью на подушку, обнял ее как любимую женщину и пролежал без движения добрых полтора часа. Нет, я не уснул - сна не было ни в одном глазу. И я ни на секунду не забывал о записке, которая осталась в кармане брюк в ванной. Мне просто было хорошо сверх всякой меры, и я неторопливо размышлял о том, как это, наверное, замечательно - иметь возможность каждый день убирать свой дом, превращать грязное в чистое, тусклое в блестящее, хаос в порядок, а потом разбрасывать пропотевшую одежду по полу и лезть под всеутешающий душ... Наверное, не каждый может оценить подобную возможность. Наверное, есть те, кто такой возможности и не знает. Но руку даю на отсечение - нет и быть не может таких, для которых подобная возможность непозволительна как смертный грех... Или все же есть? Может, я не один такой? Может, нас много? Быть может, все человечество страдает этим недугом и появляется лишь время от времени, чтобы тут же пропасть, раствориться в обыденности, как растворяется рафинад в горячем чае? Если так, то это не что иное, как агония, и я наблюдаю собственное умирание, а значит, нужно просто перестать сопротивляться и отдаться на волю неизбежному. Может, так и поступает большинство?..
В животе заурчало. Я зашевелился и скосил глаза на часы. Было десять минут первого. Пора. Я поднялся, приблизился к книжной полке и, взобравшись на стул, с самого верха достал "Путешествия Лемюэля Гулливера". Между сорок четвертой и сорок пятой страницами, как и ожидалось, лежала заначка - не много, но на обед и погулять хватит вполне. Тут я представил себе лицо "промежуточного" в момент, когда он с озабоченным видом вытянет книжку, не глядя, раскроет на нужной странице, а вместо денег обнаружит лишь описание похищения флота блефускуанцев... У меня вырвался нервный смешок. Нет, не буду я так шутить. Чего доброго и он пошутит. Я отсчитал ровно половину, остальное положил на место.
В дверь постучали, и только тут я обнаружил, что до сих пор пребываю в голом виде. Ах ты, пропасть! Панически подскочив к шкафу, я в два приема натянул нейлоновые штаны с подпалинами на бедрах и, не попадая головой в ворот майки, помчался в прихожую.
- Кто там? - спросил я на бегу.
- Почта, - веско ответил смутно знакомый голос.
- Какого лешего... - пробормотал я, распахивая дверь.
На крыльце стояла пожилая Галина Федоровна, наша соседка и районная почтальонша по совместительству. Поговаривали, что однажды она инсценировала собственное ограбление и не донесла бедным пенсионерам кругленькую сумму.
- Физкульт-привет, - хмуро поздоровалась она и решительным жестом протянула мне какую-то квитанцию. - Подпись, дату, время - вот здесь, вот тут и рядом.
Машинально принимая квитанцию, я вопросительно протянул:
- А-а-а?..
- Не "а-а", а телеграмму принимай, - оборвала Галина Федоровна и сунула мне в руку огрызок карандаша.
Прислонив квитанцию к стене, я вписал дату, по подсказке Галины Федоровны вписал время и, помедлив, подписался. Подпись получилась самой обыкновенной. Даже не скажешь, что человек подписывался первый раз в жизни. Галина Федоровна придирчиво проверила, не напутал ли я чего, передала телеграмму и, спускаясь с крыльца, бросила:
- Мамка приедет, пусть ко мне забежит.
Я зачем-то покивал ей в спину, закрыл дверь и тут же в прихожей, под желтым светом бра, развернул телеграмму и прочитал: "ПРИЕЗЖАЮ СУББОТУ ТРИ ЧАСА ВСТРЕЧАЙ ВОКЗАЛЕ ЦЕЛУЮ МАМА".
- Ничего не понимаю... - пробормотал я и взъерошил волосы.
И вдруг все стало ясно и конкретно, как в паспорте. Так-так, значит, мама у меня челночница, представительница славной профессии "купи-продай". Теперь понятно, почему дом был похож на конюшню. Я ведь уже полторы недели один живу, вот и оскотинился на радостях. Точнее, мой близкий друг "промежуточный" оскотинился, а я, значит, за него полы драил, шестой подвиг Геракла совершал. Ну, я ему, сачку такому...
Однако ничего путного придумать не получилось. Я только сходил в ванную, достал из кармана штанов послание и, вернувшись в спальню, приписал ни к селу ни к городу слово "Сачок", и восклицательный в конце добавил. Будем надеяться, что поймет. А не поймет - догадается.
Далее совсем неинтересно. Сбегал в магазин, купил пельменей, майонеза, черного хлеба и устроил себе традиционный обед холостяка. Ближе к двум экипировался по первому разряду, опрыскался туалетной водой и, страшно волнуясь, отправился на рандеву. Простоял у чертовой закусочной час. Раскис вконец. Думал: не придет медичка. Потом Юля все же появилась. Проводили сначала давешнюю очкастую барышню до дома, после погуляли вдвоем, поговорили о том о сем, откушали мороженого и не заметили, как очутились у Юлиного подъезда. Рюрик где-то задержался, так что на приглашение войти я ответил вежливым отказом. К тому же чистовик послания, лежащий в нагрудном кармане отутюженной рубашки, все время напоминал о себе. Я с тревогой представлял, как прямо посреди разговора случится очередной внеплановый скачок и как Юля останется один на один с "промежуточным". Но это еще туда-сюда. А вот что послание потеряет свою юридическую силу - это уже, как говорится, фиаско. Поэтому я довольно скоро оказался под родной крышей.
Часов до десяти вечера я без дела слонялся по дому, пил чай с лимоном, читал "Машину времени" Уэллса, смотрел балет по телевизору. Звонила бабушка и долго допытывалась о моем здоровье. Кажется, я ее так и не убедил, что не болен. Ближе к одиннадцати решил: пора. Разделся, лег в кровать и, сложив послание домиком, утвердил на краю стола. Полежал в темноте, потом вдруг резко сел. Включил торшер и, матерясь вполголоса, перебрался за стол.
Следующие полчаса ушли на написание четырех дополнительных экземпляров послания. Я их пронумеровал: "1", "2", "3", "4", а на оригинале написал: "6". Пусть помучается, сволочь, подумал я злорадно. Разложив экземпляры на самых видных местах, я погасил торшер и, успокоенный, улегся обратно.
Теперь уснуть было делом техники. Я быстренько припомнил метод обратного счета и с успехом его применил. На этот раз сон накатывал волнами, как прилив, и, подобно приливу, остановить его было невозможно. Ощущая, как невидимые волны набегают на грудь, с каждой попыткой все ближе подбираясь к горлу, я пытался сформулировать какую-то мысль. Кажется, это было обращение к "промежуточному". А может быть, и нет. Вполне допускаю, что обращался я к самому себе. Ну, Антон ибн Александрович, думал я нарочито бодро, не подведи.
8
Меня тряхнуло от оглушительного грохота. Мгновенно проснувшись, я содрал с лица какую-то плотную, пахнущую псиной материю и попытался приподняться на локтях. Новый грохот, гораздо более мощный и близкий, сотряс предрассветную тьму. Кажется, я закричал; впрочем, не уверен, потому что в ту же секунду все перекрыл надсадный, неестественно высокий голос часового:
- К-а-абароне!
Я не запомнил, как оказался на ногах. Очередной взрыв грянул прямо над головой, и потолок, на мгновение вспыхнув диковинным желтым цветком, рухнул. Во вновь наступившей темноте послышались стоны и мат. И сейчас же застрекотал за окном пулемет, и заорали сразу в несколько глоток. Комната озарилась конвульсивными оранжевыми отсветами, и стали видны раненые - выпученные глаза, перекошенные рты, растопыренные пальцы, - а те, кого не задело, на ходу оттягивая затворы автоматов, сплевывая бетонную крошку, набившуюся в рот, устремились к выходу. И гремели, перекрывая все шумы, хриплые рявкающие команды: