- На выход, сучьи дети! Тревога! Бегом! Бегом! Бегом!
Общее движение подхватило меня и понесло к раскрытым дверям, за которыми бесновались вперемешку день и ночь, как перед сотворением мира. Что-то с металлическим стуком выпало у меня из рук. Затем я споткнулся о невидимую ступеньку, но не упал, а только пробежал на четвереньках и неожиданно оказался снаружи у пулеметного расчета. В лицо, как оплеухой, ударило запахом жженого пороха. На секунду я оглох и ослеп от шума и вспышек, а когда зрение вернулось, увидел трясущееся в багровых отблесках лицо пулеметчика - молодое, перепуганное, со скошенным подбородком и распяленным в беззвучном крике ртом. Каска съехала ему чуть ли не на нос, и казалось, что палит он совершенно наугад. "Глаза разуй!" - хотел выкрикнуть я, но что-то произошло. Я вдруг обнаружил, что лежу на спине, в ушах - свист, рот и ноздри забиты песком, и перед глазами уже не пулеметчик, а мокрое асфальтированное пространство, усыпанное стреляными гильзами и битым кирпичом, светящиеся трассы чертят в воздухе пересекающиеся пунктиры, и там, где они обрываются, рассыпаясь снопами беловатых искр, выступает из темноты длинный горизонтальный указатель с большими угольно-черными буквами: "КАССЫ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ"...
Как только я это разглядел, появилась боль. Было ощущение, будто на ноги пролили раскаленное масло. Я вздумал закричать, но чуть не задохнулся и, помогая себе пальцем, принялся судорожно выхаркивать все, что набилось в рот. И тут боль исчезла, словно перебили мне какой-то нерв. Я встревоженно поднял полу кителя, расстегнул пуговицы на ширинке и просунул внутрь руку. Слева, с внутренней стороны бедра, четыре пальца пролезли в рану, справа ладонь нащупала острый обломок кости, выпиравший под кожей. Хана, подумал я совершенно спокойно и потерял сознание.
9
Сначала возник шум - тихий, приятный, ненавязчивый. Слыша его, хотелось спать дальше, и даже не спать, а дремать безмятежной старческой дремотой, когда можно в любой момент проснуться, а можно - если не хочется - и не просыпаться. Потом в этот шум вкрался какой-то диссонанс. Я различил: шепот, звяканье стекла и - вроде бы - женское хихиканье, однако не пожелал просыпаться, а, наоборот, с ослиным упрямством принялся настраиваться обратно на дремоту. Но, то ли я не особо старался, то ли слишком сознательно действовал - результат оказался полностью противоположным. Зараза, подумал я сонно и беззлобно и вдруг вспомнил: указатель, боль, выпирающая под кожей кость.
Я пережил мгновенный приступ удушья. Рванулся, намереваясь сесть, и сейчас же что-то с забавным звуком "бом-м!" садануло меня по лбу и повалило обратно на матрас.
Грянул дружный, в несколько глоток исполняемый жеребячий хохот.
Никого не видя, я дернулся вбок и полетел вниз. Падение было неестественно долгим, но не столько болезненным, сколько шумным: хрястнула столешница, взвизгнула баба, булькнула проливаемая жидкость, - и все это под оглушительное молодецкое ржание.
Беспомощно хныча, я приподнялся на локте и вцепился в чьи-то плотно сжатые ноги. Хохот перешел в обессиленное оханье с похрюкиванием, а обладатель ног вдруг постучал мне пальцем по плечу и требовательно произнес: "Кхм!" Я поднял глаза и с неописуемым испугом обнаружил, что обладатель ног - никакой не обладатель, а красивенькая обладательница. Ладони сейчас же вспотели. Оханье совсем уже скисло и в общем жизнерадостном гуле послышались с трудом составляемые фразы:
- О-ох! Таш-кент!.. Ну... дал!
- Где у... у... у...спел?
Понемногу в голове у меня прояснилось. Я валялся в одних плавках на полу плацкартного вагона. Вагон то ли тормозил, то ли плавно набирал ход. Справа на полке, протянув ноги, облаченные в линялые брюки камуфляжной расцветки, валялись двое небритых парней с заплаканными от смеха лицами; в руках они держали полупустые рюмки, на темно-зеленых армейских майках блестели мокрые следы от пролитой водки. Слева на полке, замерев в степенных позах, нервно хихикали и переглядывались две девицы неопределенного возраста.
Я опасливо глянул вверх, на вторую полку, откуда только что сверзился, и спросил не своим, плаксивым каким-то голосом:
- Что это было?
Парни в майках покосились друг на друга и, не сговариваясь, заржали с новой силой.
- Да сколько можно?! - умоляюще заорали через стенку. - Восемь утра! Спать будете или нет, солдатня?
- Цыц! - рявкнул в пространство один из парней, мигом став серьезным.
- Проводника, проводника звать надо! - погрозили откуда-то издалека.
Парень рявкнувший "цыц!" со звонким треском водрузил рюмку на столик и, многообещающе шевеля ноздрями, вознамерился подняться. Сосед, не глядя, потянул его за руку и, когда тот опустился на место, крепко обнял за плечи.
Я вдруг узнал обоих. Первый был Митяй, рослый белобрысый молодец с сибирскими корнями и незапоминающейся фамилией на букву "у". Второй - его ближайший друг, рядовой Гогичаев, южанин с труднопроизносимым и вовсе незапоминающимся именем. Оба несколько месяцев валялись со мной в госпитале... Тут я как бы споткнулся ("Госпиталь! Ранение!..") и, заранее обмирая, глянул вниз, на ноги. Плавки были коротенькие, в обтяжку, и все было прекрасно видно.
Слева, с внутренней стороны бедра, белел продольный шрам, гладкий и абсолютно лысый на волосатой ноге. Справа ничего не было, но, если сильно напрячь мышцу, чувствовался в глубине какой-то непривычный пульсирующий желвачок.
- Парни, - пролепетал я, - что это было?
- Клистир с кипятком, - преспокойно сообщил Митяй. - Правда, где тебе его поставили - пес знает.
- Ничего, - с чудовищным акцентом сказал Гогичаев. - Сейчас вспомнит.
Он порылся на столике и из залежей мятых салфеток, пластмассовых тарелочек и вскрытых консервных банок извлек чистую рюмку темно-зеленого стекла. Наполнив ее до краев водкой из пузатой фляги, он протянул рюмку мне - как конфету ребенку.
- Парни, - повторил я, не обращая на этот жест дружбы никакого внимания. - Серьезно. Что произошло? Что за кассы дальнего следования?
Парни снова посмотрели друг на друга, крепко зажмурились и затряслись в хохоте - на сей раз беззвучном.
- Бе-едненький, - сказала вдруг девица, которую я до сих пор держал за коленку. - Кошмар тебе приснился, просто кошмар.
Она принялась с материнской нежностью гладить меня по голове, а ее товарка, дурашливо хихикнув, сообщила шепотом, который почему-то услышали все:
- На бровях!
- Еще нет, - благодушно возразил Гогичаев. - Но будет. Пей! - Он ткнул мне под нос рюмкой.
- Пей, пей, Ташкент, - поддакнул Митяй. - Считай, штрафная. Мы тут без тебя уже пропустили.
Я взял рюмку - зубы стучали по стеклу - и выпил без всякого интереса, как воду.
- А теперь, - распорядился Митяй, - знакомься с девушками. А то они тебя только по храпу и знают.
В этот момент в голове у меня прояснилось окончательно, и я проговорил тусклым отрешенным голосом:
- Значит, это была война.
В глазах Митяя промелькнуло что-то нехорошее. Кажется, я нарушил какую-то негласную договоренность. Буравя меня взглядом, он вдруг принялся с силой чесаться в боку, словно его одолевали насекомые. И сейчас же заговорил Гогичаев:
- Ты садись, садись, Ташкент, чего на полу разлегся, как ковер? Ольга, отлепи его от своих ножек, видишь, человек сам не в состоянии. Вот так. Устроились? Давайте я вам обоим налью, а? Выпьете за знакомство. Хорошее дело - за знакомство пить. Ташкент, это Ольга. Ольга, это наш Ташкент. А это, - добавил он, потрясая флягой, - алычовка, и с ней тоже надо знакомиться.