Это было веско. Я почувствовал себя виноватым. Закрыл дверцу шкафа, потоптался на месте и, преодолев какое-то странное нежелание приближаться к собственному отцу, пошел. Первые шаги были очень неуверенными, я словно шел по елочным игрушкам. Потом дело наладилось. А когда папа, неизвестно чему усмехнувшись, потрепал мне волосы и легонько подтолкнул в спину, все вдруг встало на свои места. Ну конечно! Никакая это не болезнь, я здоров, и ничего со мной не происходит. И температурил я не вчера, конечно, а несколько лет назад. И мама действительно накрывала меня пледом и поила чаем с малиновым вареньем. Это мне просто приснилось сегодняшней ночью, а я почему-то решил, что все случилось вчера...
Какое же это было сладостное облегчение! У меня словно груз с плеч свалился; словно сняли с запястий ржавые кандалы; словно освободили от некой тяжелейшей ответственности.
Добравшись до ванной, я сразу заперся. Пальцы дрожали, в голове гудело, как в трансформаторной будке. Хотелось сказать что-нибудь вслух, не важно - что, лишь бы не молчать. Какое-то время я стоял неподвижно и бессмысленно шевелил губами, потом подошел к раковине и отвинтил кран. Струя горячей воды с шипением устремилась в сливное отверстие, а я вдруг начал вспоминать. Ну и ну! Кажется, я даже смог убедить себя, что это естественно - забывать утром то, что происходило со мной ближайшие несколько лет. По крайней мере, я ни разу не остановился, меня нисколько не настораживало странное ощущение нереальности воспоминаний, всплывавших в голове с какой-то лихорадочной неуправляемостью.
Первым делом я "узнал", что мне сейчас шесть лет, а если быть совсем точным, то почти семь. Потом "стало ясно", что я действительно хожу в школу и вот-вот должен закончить первый класс. Вслед за этим последовала череда каких-то незначительных деталей и образов: вырезанные на парте буквы "А" и "Н"; треснутый пенал; грязь на половой тряпке у входа в класс; порванная надвое тетрадка, лежащая в урне; стыд и крайняя степень неприязни к некоей Лиане Валериановне, выжидательно смотрящей на меня поверх тяжелых очков. Сначала было немного трудно, я бы даже сказал, неприятно все это вспоминать - как будто разжевываешь старую пожелтевшую бумагу, не имея возможности ни выплюнуть ее, ни хотя бы проглотить. Потом стало легче. Я даже начал получать некоторое удовольствие. Появилось ощущение азарта и воодушевления, словно я зачитывался интересной книжкой про хорошо известных мне людей. Папа оказался неким кегебешником ("Они сильнее милиции, но слабее армии..."), а мама - домохозяйкой с высшим образованием. Еще была бабушка, папина мама, по имени Зоя Петровна. Она приходила к нам раз в неделю и приносила самые вкусные в мире пряники, а мы за это раз в месяц должны были всей семьей ходить на кладбище к ее мужу, моему дедушке и папиному отцу. О маминых родителях ничего вспомнить не удалось, кроме непривычного обращения "дед Анисим" и еще более непривычного слова "пасечник". Еще были какие-то Макары, Давиды и Юшки - все очень знакомые, до оскомины надоевшие имена и лица. Казалось, подумай о них чуть дольше - и они предстанут перед тобой, живые и говорящие. Но я решительно "пролистывал" это, заранее предчувствуя неинтересность. Лишь раз я невольно задержал внимание, вспомнив, что у меня есть лучший друг. Его звали Станислав Рюрюкин, но все называли его Рюрик. Он был нашим ближайшим соседом и учился со мной в одном классе. И имелась у него старшая сестра, Юля, которую я тоже почему-то выделял. Скорее всего потому, что мы росли вместе, играли вместе и вместе, семьями встречали различные праздники... Хотя, наверное, я уже тогда любил ее...
К моменту, когда азарт и воодушевление иссякли, пар в ванной стоял стеной. Впрочем, времени прошло немного - минут пять, не больше. Я завинтил кран, встал на цыпочки и, опираясь грудью на раковину, протер низ запотевшего зеркала ладонью. Из мутноватой ртутной глубины показался Тошка, точнее, показался его прыщавый лобик со скрученным набок черным чубом и глаза. Но этого было вполне достаточно - на меня смотрел тот самый Антон Кривомазов семи неполных лет отроду, о котором я сейчас так много узнал и которым, наверное, стал. О да, это был я, любимец мамы и гордость папы, бабушкина радость и лучший друг Рюрика. И никто не мог меня в этом переубедить.
- Тошка! - позвала мама из-за двери. - Где ты там?
Я по-быстрому сделал (как выразился папа) то, что посчитал нужным, и вышел. Тошка Кривомазов, который входил в ванную, был уже не тем Тошкой Кривомазовым, который из нее выходил. Это чувствовалось очень отчетливо.
Прежде чем идти на кухню, я вернулся в спальню и переоделся в школьную форму. В начале учебного года это была новенькая, с иголочки, форма, купленная мамой через третью знакомую. Сейчас все выглядело несколько иначе: правый манжет рубашки густо заляпан зелеными чернилами, внутренний кармашек пиджачка - беспощадно разодран, а брючки, такие прочные на первый взгляд, протерлись в самом ненадежном месте. Мама очень сокрушалась. Впрочем, тогда я еще не задумывался о подобных тонкостях человеческого бытия.
- Александрыч! - позвал папа шутливо-грозным тоном.
- Да иду, иду! - крикнул я, вылавливая из-под стола громоздкий портфель. Все необходимое, как я вспомнил, было уложено в него вчера вечером... мною лично. Я отогнал вновь появившееся было подозрение и поспешил на кухню.
На кухне сладко и узнаваемо пахло кипяченым молоком. Папа сидел за столом, на своем обычном месте, и потягивал молоко из высокого граненого стакана. В тарелке перед ним томились макароны по-флотски. Мама стояла у окна, скрестив руки на груди, и смотрела куда-то поверх папиной головы. Они разговаривали.
- И когда это кончится? - спрашивала мама.
- Скоро, - бодро отвечал папа. - Как только уважаемое начальство поймет, что не все враги - евреи, и не все евреи - враги.
- Я не об этом.
- Ты, любовь моя, главное не волнуйся. Относись к этому как жена капитана дальнего плаванья.
- Саш...
- Нет, не Саш. Мы с тобой вроде договаривались. В конце концов ты знала, за кого идешь.
- Ну, завелся...
Тут папа заметил в дверях меня и обрадованно воскликнул:
- А вот и блудный наш сын! Давай, мать, корми детеныша, пока он не передумал!
Меня усадили за стол, подали тарелку с макаронами. Стакан остывшего молока, появившийся справа от тарелки, уже успел покрыться ненавистной пленкой. Я брезгливо выловил пленку вилкой и передал папе. Папа ее очень любил и, поедая, всегда объявлял торжественным голосом: "Кто захочет, тот и в молоке кость найдет!" На этот раз он ограничился неопределенным "сесибон" и решительно принялся за макароны. Я последовал его примеру.
Мама понаблюдала, как мы дружно работаем челюстями, потом спросила:
- Кстати, мальчики, как насчет субботника на послезавтра?
Мы с папой кисло переглянулись.
- А что, послезавтра уже суббота? - поинтересовался папа.
- Воскресенье, - поправила мама.
- Ну, мать! Кто ж в воскресенье субботники устраивает?
- Тот, кто в субботу на дежурстве пропадает.
Папа лукаво покосился на меня.
- Это ты на дежурствах пропадаешь?
Я прыснул.
- Саш, - сказала мама. - Я серьезно. В доме нужно прибраться. Ты в кладовку давно заглядывал?
- А что там? Мыши?
- Хуже.
- Крысы?
- Саш...
- Неужели змеи? - испуганно пробормотал папа.
- Так, всё! - сказала мама, топнув ногой. - Объявляю стачку. До тех пор, пока в доме не будет проведена генеральная уборка, вы, милые мои мужчины...
- Всё, всё, поняли, - быстро остановил ее папа. - Субботник в воскресенье? Пусть будет субботник в воскресенье. В поте лица заработаем свой хлеб.
- И макароны, - добавил я с набитым ртом.
- С майонезом, - веско дополнил папа. - Макароны майонезом не испортишь.
Тут мама заметила, что я ем без хлеба, и сделала страшные глаза. Я безропотно потянулся к хлебнице, но мама на этом не успокоилась.