Я представил котлован. Окраина, заброшенная стройка, растрескавшиеся бетонные плиты вдоль берега. Вода. Камеру старшие ребята прячут в овраге под листом гнилой фанеры. Если на пару с Рюриком поплыть с ней на середину и взяться с двух противоположных краев правыми руками, а ногами изо всех сил забарабанить по воде, можно сделать "центрифугу". Ах, как это замечательно - делать "центрифугу", всю жизнь мечтал!.. А лето близко. Еще немного, и котлован будет кишмя кишеть народом, и никто ни под каким предлогом не позволит поплавать с камерой... Нет, совершенно невозможно передумать.
Минут через двадцать Рюрик прошептал: "Почапали потихоньку", и мы почапали.
Людей на улицах заметно поубавилось. Не слышалось ни щелканья каблучков, ни студенческого ржания, ни окриков, ни просьб поторопиться. Мы ныряли в один проулок, проходили его насквозь и ныряли в следующий. Изредка до нас долетал истеричный дребезг трамвайного сигнала или до жути пронзительный скрип воротных петель, - тогда мы инстинктивно ускоряли шаг, пытаясь таким образом избавиться от навязчивого чувства преследования.
Когда добрались до котлована, пот с нас стекал струями. Плавать расхотелось напрочь, но делать было нечего. Покидали портфели, разделись и голозадыми пошли искать камеру. В крапиве. Перессорились к чертям собачьим. Рюрик назвал меня пентюхом, я его - треплом болотным. Вдобавок камера оказалась полуспущена. Проверили, держится ли она хотя бы на плаву, и, не глядя друг на друга, торопливо полезли в воду. Тут меня и скрутило.
Это было похоже на испуг; на мгновенный ожог; на выстрел в голову, черт побери! Обжигающе-холодная вода поглотила меня до подбородка, опалила морозом нутро, я вздрогнул, как от сильного удара, слепо схватился за камеру и попятился, попятился к берегу, прочь из этой геенны...
- Куда?! - послышался испуганный возглас.
Ошалело моргая, я выдохнул:
- В-вода!
- Дристун! - презрительно сказал Рюрик. - Вали давай, а камеру оставь!
Я заставил себя разжать пальцы, это было настоящим подвигом в тот момент. Камера выскользнула из рук, как живая. Рюрик ударил по воде ногой и сразу оказался недосягаемо далеко. Я отвернулся и, делая судорожные рывки руками, зашагал к берегу. Казалось, вода сопротивляется, не хочет выпускать.
С плеском и стоном выскочил на берег. Вода лилась с меня ручьями. Рюрик кричал что-то, я не разбирал - заложило уши. Дыша, как загнанный, откашливаясь и спотыкаясь, я отбежал подальше и только потом осмелился повернуться.
Вода была все такая же - гладкая, спокойная, умиротворяюще мутная. Но теперь я нисколечко ей не верил, это был обман. Рюрик, закинув руки на камеру и энергично работая ногами, бултыхался в этом обмане и ничего не понимал. Можно - и даже нужно - было испугаться за него, окрикнуть, попросить, чтобы сейчас же плыл обратно, но я молчал. Во-первых, я был зол на него. Во-вторых, весь свой страх уже истратил. Хватит, отбоялся.
Вскоре совсем успокоился. Вытряхнул воду из ушей, обтерся рубашкой, расстелил пиджачок на бетоне и растянулся на нем, как на покрывале. Яичный желток солнца быстро согрел меня. Рюрик, давясь от смеха, в одно рыло пытался сделать "центрифугу" - получалось, конечно, убого.
Да и что такого, думал я, закрывая глаза. Воды испугался, подумаешь. Она, между прочим, действительно холодная. Может, у меня эта... непереносимость, вот. Предки все казаками были, с юга. А там о-го-го как жарко. Парилка. Так что не надо - дристун, дристун. Сам ты дристун, еще меня передристишь... Я вон вчера в прошлом побывал - и ничего, даже не жаловался. А ты, ты что сделал, Рёрик Ютландский из рода трепачей? Вот-вот, трепаться только и горазд...
- Эй, там, на берегу! - жизнерадостно окрикнул Рюрик. - Не передумал? Смотри!
...Радуется. Родную сестру одурачил, а все радуется. Влетит ей за нас, будешь знать. "Юленька, Юленька, ну, прости, ну, извини..." Тьфу! Морда бесстыжая. О себе не думаешь - о ней бы подумал. Вот лопнет сейчас камера... Или еще лучше: припрется шпана с чужой сторонки, посмотрим как запоешь. Заставят сидеть в воде, пока не затошнит от этой камеры... Рёрик Ютландский... а потом, весь в слезах и соплях, сухари на одежде грызть будешь...
- Эй! Обиделся там, что ли? Пацаны только огорчаются!
...Огорчу я тебя. Вылези на берег, я тебя так огорчу - на всю жизнь запомнишь. И вообще, катись-ка ты к черту!..
Не отрывая глаз, я пошарил вокруг себя, нащупал штанину и накрыл ею лицо. Сразу стало темнее и даже, кажется, тише. По крайней мере, Рюрика я больше не слышал - лишь плеск воды и стрекот цикад.
...Так-то. А что приснилось - чепуха. Мало ли что кому снится. И испуг этот непонятный - солнце первый раз увидел, надо же! Бредятина... Нужно было просто подойти к маме и все рассказать. А лучше к папе. Или сразу к обоим. Сегодня же все им расскажу. Главное, чтоб про котлован не узнали... В школу надо, вот что. И чем скорее, тем лучше. Поспешим - на второй урок точно успеем. Извинимся, скажем: похороны. Проверять такое постесняются...
Я уже собрался звать Рюрика, но в последний момент передумал. Сам вылезет, еще и обрызгает смеху ради. Тогда и встану, а пока - полежу... Бетон был обезоруживающе теплый, солнце - еще теплее, и монотонно стрекотали над ухом цикады. В блаженном умиротворении я задремал.
4
Почувствовав под головой подушку, я сразу все понял. Вскочил, огляделся: так и есть. Отставшие по углам лимонные обои, стеклянная люстра под потолком, шкаф, стол, тапочки у кровати. Еще не до конца веря, я выпрыгнул из-под одеяла и босыми ногами зашлепал по холодному линолеуму - к шкафу, к зеркалу! Нет, зря понадеялся, все взаправду. Все в этой треклятой комнате взаправду!
Из зеркала смотрел уже не тот Тошка Кривомазов, который задремал на котловане. Нынешний Тошка был определенно старше, шея и ноги удлинились, а голова - вроде как уменьшилась. И пижама была голубая.
- Нет-нет-нет-нет, - забормотал я в панике. - Зачем? Нет-нет...
Продолжая бормотать, я слепо зашлепал к двери, остановился, постоял, затем вернулся к шкафу. Мальчик в зеркале был бледен, как мел, лицо у него прыгало. Не обращая на это внимания, я достал первые попавшиеся штаны и принялся натягивать их поверх пижамы. Долго не попадал в штанину, потом додумался сесть на стул. На спинке стула обнаружил рубашку; надел и ее.
Когда оставалось застегнуть последние пуговицы, в комнату вошла мама. В предутреннем свете я еле узнал ее. Виной тому был халат - новый, черный, с красной окантовкой. Мама зябко куталась в него; лицо - сонное, припухшее, на щеке - розовый рубец от подушки.
- Куда это ты собрался в такую рань? - удивленно спросила она.
Опустив глаза, я пробубнил что-то непонятное. Пришлось повторить.
- К Рюрику? - переспросила мама. - Зачем - к Рюрику?
Я затруднился. Разве ТАКОЕ объяснишь? К тому же что-то меня удерживало - я будто бы заранее, уже в том возрасте понял, что никто мне не поверит.
- Мы договорились, - соврал я через силу. - Поспорили: кто первый проснется, ну... и... вот. Можно сходить?
- Босиком?
Я послушно надел тапочки.
- Только недолго, - предупредила мама и, зевая, посторонилась.
Втянув голову в плечи, я прошел мимо нее и мимо родительской кровати, где из-под скомканного одеяла торчала огромная мозолистая пятка. Пятку перечеркивал узкий белый шрам, похожий на порез бритвы. Не знаю почему, но этот шрам добил меня окончательно. Я издал мышиный писк, взмахнул руками и вылетел в коридор. В кромешной темноте сейчас же на что-то напоролся, потом споткнулся о чьи-то ботинки, наконец приник к двери. Старый английский замок и на этот раз упрямился, я тихо молил его о пощаде. Вскоре раздался щелчок, и я вывалился на крыльцо.