– Свесь правую руку на пол. Вот так. – Уоллис сам опустил руку, так что его пальцы коснулись деревянных досок. – И сожми пальцы в кулак. Сожми их так, как будто держишь что-то. Мне нужно видеть моторные движения твоей руки.
Мередит последовал его указаниям, но его молчание продлилось недолго.
– Мне кажется, Генри, будто я стараюсь схватить пустоту. Уж не эмблема ли это всей жизни поэта? Быть может, это некий символ?
Но Уоллис уже рисовал задуманную сцену; он пользовался черным мелом, закрепив его в специальном держателе, и сохранял молчание до тех пор, пока не закончил набросок изгиба Мередитовой руки.
– Детали я допишу в мастерской. Сейчас мне нужно только общее впечатление.
– Понимаю. Значит, величайший реализм – это еще и величайшая фальсификация? – Уоллис снова ничего не ответил, продолжая быстро делать набросок. – Можно мне… – начал было Мередит, но Уоллис, подняв руку с мелом, остановил его.
– Пожалуйста, полежи несколько минут спокойно, Джордж. Мне нужно схватить это выражение. – Две или три минуты он работал молча. – Теперь можешь говорить.
– Теперь мне нечего сказать. – Но Мередит не мог долго молчать. Генри, я не рассказывал тебе, что прошлой ночью мне приснился Чаттертон? Я проходил мимо него по какой-то старой лестнице. Что это означает?
– Полагаю, лестница – это эмблема. Как ты там говорил? Лестница – это эмблема времени.
– Но почему я показывал ему куклу? – Мередит посмотрел на потолок, впервые заметив, какой он ветхий, какой почерневший от сажи и копоти, и как одно из темных пятен приняло очертания человеческого лица. Испытав внезапное угнетение, он подумал, что, быть может, это пятно и было последним, что Чаттертон увидел на земле, – как узник, который смотрит на стены своей темницы перед тем, как его уводят…
Он закрыл глаза и попытался представить себе ту последнюю тьму. Но не смог. Он был Джорджем Мередитом. Он знал только то, что знал Джордж Мередит. Для него еще не было спасения.
– Лежи-ка спокойно. Мне нужен этот свет на твоей руке. – Пока Уоллис работал, его язык слегка высовывался изо рта. Затем внезапным размашистым движением он что-то написал в правом нижнем углу, отложил мел и прислонился к стене. – Я так рад, что мы сюда пришли, – сказал он. – Это та самая комната. Это та самая кровать. Это лондонское освещение. Реальность, Джордж, существует только в зримых вещах. – Он огляделся вокруг и явно остался доволен всем, что увидел.
– Теперь мне можно пошевелиться? – Мередит сел на кровати и потер правое плечо. – Полагаю, ты закончил?
– На сей момент – да.
– Момент! Мне он показался веком. – Уоллис покраснел, и Мередит поспешил прибавить: – Не подумай только, что я возражаю. Мне очень нравится. Такой восхитительный способ провести утро. А потом, через несколько дней, я приду к тебе в мастерскую, ты меня нарядишь и сделаешь маленькую картину маслом. Правильно я говорю? – Уоллис кивнул. – И это будет тоже восхитительно. Потом ты перенесешь эту маленькую картину на большой холст. Пройдет несколько недель, или даже месяцев, и картина будет готова. Снова восхитительно. – Уоллис с любопытством рассматривал свет, падавший Мередиту на лицо, и вот он взял чистый лист рисовальной бумаги и принялся за новый эскиз. Но пока Мередит продолжал, он улыбался. – Это будет очень мило, только не нужно рассуждать о реальности. Ты создашь костюмированную драму, трагическую сцену, достойную Друри-Лейна.[80] Эти твои зримые вещи – сценические подпорки, сущая бутафория.
– Замри! – Уоллис взмахнул своим мелом. – Замри в таком положении! Закрой глаза и ни о чем не думай. Освободи свой ум, пока я тебя буду рисовать.
– Нет ничего легче.
Уоллис молча работал, а Мередит, казалось, погрузился в сон, и тишину нарушало лишь сердитое жужжанье мухи, тщетно пытавшейся вылететь через закрытое окно. Но неожиданно раздался стук в дверь, и художник, раздосадованный таким вторжением, громко крикнул:
– Кто там? – Через некоторое время они оба услышали какие-то приглушенные звуки, словно кто-то доверительно беседовал с самой дверью. Кто там? – снова выкликнул Уоллис.
Дверь тихонько приоткрылась, и из-за нее показался кончик чьего-то носа. Мередит сел и громко расхохотался.
– Свинка, милая Свинка, входи же!
Та осторожно вошла.
– Извините меня, сэры. Я не знала, одемшись ли вы, и поэтому сказала ей обождать. – Она мотнула головой куда-то в сторону лестницы.
– Свинка, милая Свинка, ты случайно не родственница Фрэнсису Бэкону?
– Я из Троттеров, сэр. Троттеры из Хаммерсмита, вот кто мы есть. – Она слегка расправила чепец и взглянула на Мередита, словно ожидая, что тот с ней не согласится. – И я рада сказать, все мы, Троттеры, в прислугах. Потом она вспомнила, зачем явилась к Уоллису. – Там внизу какая-то дама любезнейше желает подняться к вам, если вы благоволите, сэр. Изволите, чтоб я ее отвела прямо сюда, или оставить ее там, где она сейчас?
– Она не назвалась? – спросил он, и в этот самый миг в комнату вошла Мэри Эллен Мередит.
Уоллис от неожиданности вскочил с табуретки, и его рисовальная доска полетела на пол.
– Простите, – сказала Мэри. – Кажется, я пришла не вовремя, как всегда.
– Нет. Вовсе нет. Нет. – Уоллис со Свинкой принялись ползать на коленях по полу, соревнуясь друг с другом в попытках подобрать наброски, соскользнувшие с доски. – Мы уже все закончили. – Уоллис махнул Свинке рукой, чтобы та ушла. Она поднялась, оглядела всех по очереди и удалилась из комнаты.
Мередит лежал на кровати, сложив руки под головой, и улыбался своей жене.
– Извини меня, дорогая, мне нельзя шевелиться. Я ведь мертвый или умирающий поэт.
– Знаю. Вернее, я знаю, что ты его изображаешь. – Она повернулась к Уоллису, который уже поднялся с пола и теперь, склонив голову, приводил свои наброски в порядок.
– Мой муж – образцовый натурщик, мистер Уоллис?
– Ну… – Уоллис взглянул на нее в смущении.
– По крайней мере, я образцовый поэт. Я притворяюсь, что я – это другой.
– Так вот эта знаменитая чердачная каморка. – Казалось, она не обращает внимания на мужа, но Уоллис заметил, как нервно она поигрывает ниткой янтаря на запястье; она крутила ее вокруг руки, и падавший из окна солнечный свет переливался по бусинам, разбрасывая цветные вспышки по тесной комнатенке.
– Подумай только обо всех страстях, что бушевали здесь, дорогая. И вот на этой самой кровати.
– А я думала, ты мертвец, Джордж.
– Вот видишь, и мертвецы иногда разговаривают.
– Можно мне взглянуть на наброски, мистер Уоллис? – Она поспешно повернулась к художнику. Пока она рассматривала работы, выполненные им за это утро, он стоял рядом.
– Видите, – говорил он, – как падает тень. Но простите меня.
– Простить вас? Простить за что? – Она произнесла это невольно, продолжая поигрывать янтарным браслетом.
– Полагаю, вы все уже знаете о таких вещах. Джордж так щедр на слова…
– Нет, поверьте, я ничего не знаю. Джордж никогда не говорит о серьезных вещах. Со мной, во всяком случае. – Она изучала набросок, изображавший ее мужа мертвым на постели.
Пока они беседовали вдвоем, Мередит снова принял позу Чаттертона и, искривив шею еще более неудобным образом, прошептал своей жене:
– Почему бы тебе не посмотреть на великий подлинник, вместо того чтобы сверлить взглядом оттиски с него?
– Джордж, ты же всегда советовал мне доверяться именно первому взгляду.
Все трое рассмеялись над этими словами, и громче всех сам Мередит.
– Но разве я не тот предмет, который мог бы воспламенить твою душу? Ведь я, как говорит Генри, так реалистичен.
– Да ты едва ли вовсе реален, – она говорила очень мягким тоном, продолжая изучать рисунки.
– Так ты находишь меня неестественным, дорогая?
– Ты куда естественнее на бумаге.
– На моей – или на этих набросках?
– И там, и здесь.
– Так значит, я – фальшивка, а мои сочинения – нет?
– Этот вопрос ты должен задать своему зеркалу.
– Но мое зеркало – это ты.
80
Театр Друри-Лейн – старейший английский театр, открытый в 1663 г. В 1674 г. после пожара был перестроен знаменитым архитектором Кристофером Реном. В 1809 г. театр снова сгорел, и новое здание открыли в 1812 г.