Когда и как случилось, что именно эта, политическая, часть эмиграции — сошла с нормального пути?
Я говорю сейчас о политически «левых», — всех оттенков; моя тема — новое явление как раз в этой среде. Кроме того, все же они находятся на поверхности нашей, пусть жалкой, политической жизни. Всякая организация и соединения «правых», даже умеренных, но открытых, настоящих «правых», являют вид такого безнадежного бессилия, от внутренних причин исходящего, что вряд ли стоит этими «объединениями» заниматься. Никакой, даже самый удачный, личный состав не спасает организацию, если она строится на отгоревшей во времени идее.
А чем более крайне правые — тем в более грубый примитив облекается их бессилие.
Впрочем, о правых я еще скажу два слова, когда подойду к центру моей темы.
Как же и когда у левых политиков и общественников отказ от прежних форм борьбы — правильный тактически превратился во что-то принципиальное и, наконец, в отказ, — на словах еще не «принципиальный», но уже фактический, — от борьбы вообще? (Кое-кем, г-жой Кусковой, например, это уже поставлено и принципиально.) Слово «изживание» сначала приобрело права гражданства; затем выросло почти до лозунга; а ныне осложнилось и определилось: «изживать» — требуется с особой психологией, с особо повернутым лицом к России, с особым, «нео-патриотическим», чувством.
Все знают, о чем я говорю. Все знают, как широки объятия этого неопатриотизма. Два магических слова: «интересы России» — посмотрите, кто только не попал в эти раскрытые объятия?
Смешно заикаться о каких-то «формах борьбы», когда о воле в борьбе давным помина нет. Услышим невдолге и открытое, словами сказаное: «Интересы России требуют отказаться от всякой борьбы с советской властью».
Но вот данный момент: рядом с фактическим отказом от борьбы с врагом «внешним», — большевицким правительством, — яростная борьба «внутренняя», с «правой» частью эмиграции. На объективный взгляд — это борьба странная, почти загадочная. Во-первых — она не имеет прямого реального смысла: и правые, и левые эмигранты одинаково сейчас бессильны установить в России свои порядки. Во-вторых — борьба эта ведется левыми политиками (реальными!) вовсе не с действительными, открыто себя так называющими «правыми». И не с осколками каких-нибудь старых организаций, «чайных», «союза русского народа» или с преемниками таковых, погромными разными «братствами». Всех видов и родов «зубры» оставляются в сравнительном покое. Главный пафос левых эмигрантских кругов направлен на открытие каких-то все новых и новых «правых», и на борьбу именно с этими новооткрытыми.
Способы открытия очень характерны. Задается, например, вопрос: «Вы за интервенцию?» Никакой правый, самый последний правый дурак, не скажет сейчас. «Обязательно, за немедленную интервенцию; что бы шли на большевиков иностранные войска, да белую армию соберем, и айда, на Москву…». Для правого, для левого, для всякого, ясна невозможность чего-либо подобного, а потому, прежде всего, глупость вопроса. Но вопрос, тем не менее, предлагается. Ибо дело не в интервенции, которой нельзя реально ни бояться, ни желать, а дело в испытании: какое у испытуемого принципиальное отношение к борьбе с советской властью? Испытание интервенцией — самое грубое, первое. Есть другие; они идут далее, утончаясь, и, в конце концов, — «правыми» оказываются все, еще сохранившие кое-какую «волю к борьбе», еще не дошедшие до «изжития» с особливым политическим умонастроением неопатриотизма, т. е. до отказа от «борьбы» с сов. властью по всей линии. Я не очень ошибусь, если скажу: в той мере, в какой ныне часть левой эмиграции признает советскую власть — эта власть, еще не признана ни одной европейской державой.
Здесь и разгадка борьбы с «внутренним» врагом, столь бессмысленной, если смотреть на нее, как на борьбу за Россию с угрожающими ей «правыми»; это в действительности борьба «с активистами» (как уже часто и говорится), т. е. с сохраняющими волю, — за признание.
Пусть слово «признание» слишком резкое и не совсем, поэтому, точное. Я не беру его назад: ведь процесс общей психологической перестройки, совершающийся на основах нео-патриотизма, идет именно в эту сторону; перестраивается психология как раз в этом направлении.
И вот факт новый, как будто неожиданный (и такой внутренно понятный): в своей борьбе за психологию нео-патриотического признания, левые круги стали пользоваться, как средством, как силой помогающей, — христианством.
Повторяю: вряд ли использовать эту силу было решено сознательно. Я указываю лишь, что использование происходит, именно использование: как иначе назвать действие, когда из чужой силы берется то, что можно приспособить к служению своим целям?