Всё это удерживало Книппер в Москве. Ей, наверно, легче было поверить в чудодейственное излечение мужа касторкой и подогретой минеральной водой («Умник, что пьешь опять Эмс и если бы пил все время, то и кишочки были бы исправнее»), чем понять, что скрывалось за его словами: «Принимал касторку, чувствую, будто отощал, кашляю, ничего не делаю». Понять и не поверить, что кровотечение ограничилось несколькими днями. Но она будто ничего не услышала и звала мужа в Москву.
Об этом же писал и Немирович в своем письме: «Очень я хотел устроить так, чтобы Ольга Леон, могла поехать к тебе на несколько дней. Ничего не смогу сделать. Досадно мне самому до того, что совестно смотреть ей в глаза. А она, бедняжка, кажется, очень на это рассчитывала. Если ты приедешь без всякого ущерба для здоровья, мне на душе будет легче. Ну, будь здоров. Крепко обнимаю тебя. Искренно любящий тебя Вл. Немирович-Данченко».
Итак, Книппер и Немирович сочувствовали друг другу. Она — его волнениям из-за пьесы, предстоящих перемен в театре. Он — ее переживаниям, что в Ялту она не едет. Оба звали Чехова в Москву, чтобы у них на душе было легче.
Чехов успокаивал обоих. Ее уверял в письме от 13 декабря: «Я уже выздоровел, крови не видать, только слабость осталась — давно не ел как следует. Думаю, что дня через 2–3 буду здоров совершенно. Принимаю пилюли, капли, порошки… <…> Ах, дуся, как я тебе завидую, если б ты знала! Завидую твоей бодрости, свежести, твоему здоровью, настроению, завидую, что тебе не мешают пить никакие соображения насчет кровохаркания и т. п. Я прежде мог выпить, как говорится, здорово. <…> Около меня пусто, обеды жалкие, даже в телефон никто не звонит, а уж про спанье и не говорю. <…> Не забывай и не покидай меня. Целую сто тысяч раз. Твой Антон». Немировичу он просил передать, чтобы не волновался: «Всё будет очень хорошо».
К тому времени, когда Книппер получила это письмо, она уже не волновалась. Лишь поначалу, после письма Чехова от 10 декабря («После этого началось у меня кровохарканье»), она встревожилась и писала 14 декабря: «Я способна всё сейчас бросить и лететь к тебе. Я должна быть около тебя, должна устроить тебе жизнь хорошую, приятную, спокойную. И это будет, милый мой. Мне больно, очень больно, когда я представляю, как ты лежишь там один и тоскуешь… <…> Антон, ты ангел, ты знаешь это? <…> Я не стою тебя совсем. <…> Антонка, не проклинай меня очень уж. Ты никогда не будешь упрекать меня за то, что я впуталась в твою жизнь? Ах, Антон, как бы мне сейчас хотелось стоять перед тобой на коленях и говорить много и горячо, о чем — я сама не знаю. Ну, вот обо всем, о всей жизни моей, о моих мечтах, ну вот все бы вылилось таким горячим потоком! И чтоб ты меня понимал! <…> А ты бы мне говорил о любви своей, и мне было бы хорошо. А когда все это будет без „бы“!»
Это покаянное письмо Ольга Леонардовна закончила недоуменным вопросом: «Откуда ты взял, что я бываю все на обедах и юбилеях. Я скучаю, тоскую и никуда не хожу». Между тем «взял» он это из ее писем, хотя бы за последние две недели: 30 ноября, ночь: «Сейчас вернулись от Тихомирова, куда ездили с Машей. Приехали в самый ужин»; — 2 декабря, вечер: «Обедал у нас сегодня народ <…> болтали, попели. <…> Муратова чудила, много рассказывала, и мы смеялись очень много. <…> Вообще посмеялись»; — 8 декабря, утро: «Вчера вечером я была у мамы, там пели квартеты, музыканили, а потом вкусно ужинали, потом разошлись. Поехала я к маме уже часов в 10, т. к. и у нас тоже сидел народ: m-me Бонье, Хотяинцева, Мизинова, Иос. Ал. Тихомиров и мне не хотелось уходить…»; — 8 декабря, ночь: «Я сейчас подвыпила, Антончик мой! Прости свою беспутную жену! После спектакля собрались в кабинете директора и угощались. Была кулебяка, была икра, семга, чай, фрукты, вино, шампанское, и болтовня. Я очень много хохотала. Пили за твое здоровье, милый мой! Было тесно и уютно»; — 10 декабря: «Сегодня вечер я дома <…> заезжал Влад. Ив. Поздно пришла мама, попила чаю у нас»; — 11 декабря, ночь: «Пирушку, кажется, надо будет устроить. <…> И правда — Маша уедет на месяц — долго ждать ее возвращения. А так — покутим и Маша всё расскажет тебе. Сами товарищи уже напрашиваются, да и я не прочь подурить. Они все-таки славные все».
Пирушка состоялась 15 декабря, назавтра после письма, в котором она сокрушалась о его одиночестве, готова была «все бросить и лететь» в Ялту. Свое письмо Книппер писала в 4 часа ночи: «Только что разошлись гости, т. е. сплошь Худож. театр. Разгром в квартире необычайный — пили, ели, пели, плясали и остались довольны. А я часто думала о тебе, мне не было весело, а так иногда захватывал какой-то задор, какая-то удаль и тут же все падало».