Подозвав сотника Саблина, командовавшего городовыми стрельцами в этой части укреплений, приказал:
— Готовь своих людей для вылазки. Надо захватить те пушки, что тянут сейчас на холм бычьи упряжки. Ты их видишь, сотник?
— Как не видеть? Хорошо вижу, — браво ответствовал рослый вояка, готовый прямо сейчас рвануться в бой.
— Погоди, — придержал его Шеин. — Сделаем таким макаром: те пушки я беру на себя…
— Как можно? — перебил главного воеводу сотник Саблин.
— Мы и сами справимся. Ваше же место в крепости…
— Сам знаю! — осадил сотника Шеин. — Делай, как велят! Ты с полусотней стрельцов атакуешь тех поляков, что охраняют подходы к холму. Этим ты отвлечешь их внимание. А я с другой полусотней взберусь на холм и заклепаю им все пушки. Вот так, сотник, исполняй приказ!
— Слушаюсь! — ответствовал Саблин и со всех ног кинулся собирать своих бородачей, рассредоточенных по периметру крепостных укреплений.
И все же пушки, на которые нацелился главный воевода Сокола, выпалили чуть раньше, чем полусотня стрельцов взобралась на холм, пробиваясь через немногочисленный польский заслон, охранявший батарею со стороны озера. От этого залпа рухнула уцелевшая башня, а за ней и крепостные ворота.
— Ах ты!.. — выругался воевода, оглянувшись назад. — Больше они не выстрелят… Бей прислугу, братцы! — вскричал Шеин. — Руби без пощады!
И вот на вершине холма завязался кровопролитный рукопашный бой прямо среди наведенных на крепость пушек.
Стрельцам помогло то, что они смогли близко подобраться к батарее и вслед за залпом пушек сами выстрелили из пищалей по артиллеристам, сильно поуменьшив их состав. Ну а потом уж бросились рубиться с остатками прислуги, пустив в ход бердыши да мечи, входившие, как и пищали, в их вооружение.
Сам Шеин оказался рядом с огромной пушкой, возле которой почему-то суетился один-единственный человек совсем маленького роста, черными всклокоченными волосенками на голове и с засученными рукавами пропотевшей нательной рубахи. В руках этого карлика находился зажженный факел, которым он собирался запалить короткий фитиль пушки. Для собственного удобства карлик даже взобрался на деревянную скамеечку, чтобы дотянуться до этого самого фитиля. Вот-вот должен был грянуть выстрел, но в этот момент откуда ни возьмись в руках воеводы оказался тот самый «горшочек», который он так и не успел отнести в штаб-квартиру. Не зная, что с ним делать, Шейнин покидал его из руки в руку, припоминая, какой урон крепости причинил собрат этого «горшочка», взорванный по неосторожности сотником Треплевым. «Эх, надо бы сохранить сие чудо-юдо заморское, да где там!» — успел подумать Шеин, которого окружили, подбегавшие со всех сторон враги, собираясь захватить его в плен.
— Возьмите это назад! Нам чужого не надо! — прокричал воевода и закинул «горшочек» прямо в орудийное жерло, а тут пушка и выпалила…
Такого взрыва, уничтожившего все живое на холме и вокруг него, еще никто никогда не видывал и со стороны нападавших на крепость и со стороны оборонявшихся. Казалось, что холм раскололся на мелкие осколки, долетавшие до самых стен Сокола. Во всяком случае немногие свидетели, оставшиеся в живых после того взрыва, клялись и божились, что это сам дьявол поднялся из-под земли, чтобы утащить в ад грешников. По крайней мере, так рассказывали позже об этом Генрих-цапля и Толстый Фриц — подручные погибшего мастера Штольца, которых спасло только то, что они в момент взрыва оказались в обозе, откуда должны были доставить тяжеленный мешок с очередным секретным зарядом для чудо-пушки их господина.
Наблюдал тот взрыв и станичник Прошка, совсем было собравшийся покинуть крепость через известный ему подземный ход, чтобы присоединиться к «лесному сторожевому воинству», но геройская гибель главного воеводы напомнила ему о том, что Сокол теперь остался без начальника, а значит, враг вот-вот пойдет на последний, самый яростный приступ крепости. А раз так, то не пристало станичнику бросать порубежную твердыню на вражье поругание, не одобрили бы этого ни покойный отец Прошки, ни станичный голова Сусалов, ни его боевые побратимы-станичники. Потому-то Прошка Безверхий, подхватив тяжелую пищаль у убитого стрельца, зарядил ее и встал на крепостной стене рядом с другими защитниками, отражая новую атаку королевского сброда.
Поляки же, растерявшиеся было после сильного взрыва, опамятовали и, подгоняемые руганью своих маршалков, ринулись на последний штурм крепости. Наиболее мощный удар они сосредоточили на самом слабом месте в обороне — зияющем воротном проеме и разбитых воротных башнях. Именно там они и смогли прорваться через укрепления, сделав это, как говорится, на плечах немногочисленных уцелевших стрельцов, участвовавших в вылазке.
Тут уж Прошка, отбросив ненужную теперь пищаль, ухватился за бердыш, валявшийся под ногами, и вместе с другими защитниками устремился в рукопашную схватку. Только на этом его везение и кончилось — попался ему очень сильный и умелый единоборщик — здоровенный француз-наемник с выбитым левым глазом, который прикрывала черная повязка, орудовавший прикладом мушкета, как дубиной. Так вот, получив тем прикладом по голове, Прошка бездыханным повалился наземь, не зная, на этом он свете или уже на том…
А бой еще долго не прекращался, вспыхивая то в одном, то в другом конце крепости — защитники Сокола не собирались сдаваться на милость врага и гибли с оружием в руках, стараясь продать свою жизнь за большую цену.
Прошка очнулся под вечер, когда уже смеркалось. Оглядевшись вокруг, он понял, что ни одного живого защитника в крепости уже не осталось. Тогда он потихоньку отполз подальше от опасного места, которое просматривалось со всех сторон, и стал пробираться туда, где находился вход в подземелье. По дороге он наткнулся на какого-то человека, пытавшегося, как и он, укрыться в развалинах штаб-квартиры главного воеводы. Приняв по первоначалу неизвестного за вражеского солдата, занимавшегося мародерством, станичник собирался угостить его ударом кинжала, но в последний момент разглядел знакомое, насмерть перепуганное лицо Ферапонта — слуги Шеина.
— Ты, что ли, дядя Ферапонт? Лазаешь тут в неурочное время… — тихо сказал он.
— А то кто ж, — выдохнул Ферапонт, сразу признавший Прошку. — Ты, гляжу, живой остался? Бог тебя спас. А вот нашего хозяина Бориса Васильевича Шеина Бог прибрал. Царствие ему небесное!
— Знаю, — кивнул Прошка. — Я видел, как он поднял в воздух цельную польскую батарею. Геройский был у тебя хозяин.
— Ты, видать, больше моего знаешь. Стало быть, надо тебя с собой захватить для того, чтобы в точности исполнить последнюю волю нашего батюшки.
— Ладно, о его последней воле после расскажешь, — заторопился Прошка. — А сейчас нам с тобой самое время ноги уносить отсюда, пока не поздно.
— Вот и я про то, — согласился Ферапонт. — Ты, помнится, говорил о каком-то подземном ходе из крепости?..
— Точно. Начинается он во дворе кабака Кузьмы Окорокова. Знаешь такого?
— Как не знать? Да только дом-то его вместе с кабаком сгорел до тла. Пожгли его вороги, я сам видел…
— Не беда, дядя Ферапонт, авось да небось выберемся. А это шкатулка, что у тебя в руках — все твои пожитки?
— Все. Пожитки наши жидки, — усмехнулся Ферапонт. — Успел из дома только эту шкатулку спасти перед тем, как ворвались к нам святотатцы и разбойники, чтобы грабить да жечь. В ней, Прошка, все теперь мое достояние. В ней, да вот в этом чекане. Топорик этот завсегда при воеводе был, как оберег. А вот в последнюю свою вылазку на врага не взял его воевода с собой. Так я тебе его дам, ты ведь с ним половчее управишься в случае чего…
— Чекан — это хорошо. Побъемся еще! А вот золото, брильянты в твоей шкатулке — это на том свете нам не понадобится, — усмехнулся Прошка, тут же приведя строки из Евангелия, которые часто повторял станичный голова Сусалов: — «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют, и где воры подкапывают и крадут».
— Нет, братец, здесь лежит куда большая для меня драгоценность — послание батюшки воеводы к нашей матушке Евдокии Никитичне. Нельзя даже помыслить, чтобы сие послание попало в лапы нечистого…