Меня ввели под конвоем. Капитан авиации был серьезен. Он мог дать мне лишь семь дней, а неучтивость к старшему офицеру требовал чрезвычайной суровости. Наконец он переправил меня на суд к тому полковнику, которого я только что оскорбил. «Хорошенькое дело: очевидно, расстреляют на рассвете», — сказал я себе, в действительности не заботясь ни на грош. Мы уже все побывали в штрафниках, получив наказание от ВВС. Пребывание «на губе», как мы любовно это называем, — в основном досадная помеха, особенно на сборном пункте, потому что записи о проступках новобранцев удаляются из их личных дел, когда они выходят отсюда. Это час строевой с полной выкладкой. Средняя нагрузка, после которой болят мышцы. После этого — наряды на работы, забава для тех, кто и так делает все, что способен сделать человек. В промежутках мы должны каждый час навещать караулку, чтобы доложиться. О первой дозе горько сожалеют, потому что теряется чистота штрафного листа: а каждый новобранец начинает с фантастической цели — завершить семь лет без единого проступка. Фантастической, потому что множество старших сержантов преследуют своих подчиненных, пока каждый не получит по дозе. После этого набрать много ходок становится предметом похвальбы. В нашем бараке все уже через это прошли — что касается службы — менее чем за шесть недель.
Наконец меня ввели, под конвоем и с непокрытой головой, на разбирательство дела об оскорблении. Когда обвинение повторили, он разразился смехом. «Господи боже, старшина; господи ты боже мой. Я приказал вам записать его фамилию на случай, если нам понадобится умный человек для работы. Какой дуралей привлек его под суд? Убирайтесь!» Он дружески вытянул меня тростью пониже спины. Говорят, что я первый, кому удалось избежать обвинения, выдвинутого нашим старшиной. Возможно. Я дрожу от страха, как бы не получить от него эту умную работу! Днем мы переместились в барак номер четыре.
25. Надувательство
Это было вчера — мы сменили второй барак на четвертый. Вчерашним вечером, когда те, кто остался из второго, сидели вместе, над нами нависало чувство сожаления, утраты, потерянности. Мы были так послушны капралу Эбнеру, что забыли навык принятия решений. Никакой другой капрал не был нам назначен, а мы чувствуем себя заброшенными, когда за нами не присматривают. Будет занятно, если опыт жизни на службе совсем лишит нас способности к свободному плаванию. В моем случае — очень занятно, после той своевольной жизни, в которой я, казалось, уже утвердился. Теперь моя воля явно сама обернулась против себя: несмотря на препятствия извне. Каких усилий мне стоило одно то, чтобы попасть в Военно-Воздушные Силы! Без сомнения, легче было занять место в Кабинете министров!
Утром, когда мы проснулись, то будто никогда и не бывали на другом месте. Но потребность в хозяине вопияла в нас: так что мы правильным образом построились, под командованием Моряка, чтобы справиться с гимнастикой и завтраком по одному образцу. Теперь мы закалились по отношению к гимнастике и избегаем ее тягот. Молодые «мехи» могут смеяться и играть среди полузаправленных кроватей, когда приходят с нее: но я до полудня сам не свой. Конечно, это расстройство частично умственное. Я желал знать, что любое намеренное упражнение или показывание тела есть проституция; наши сотворенные образы — это наша беда, пока мы не находим в них удовольствие или боль, но тогда она становится нашей виной. Поэтому необходимость обращать внимание на свои руки и ноги — это самая горькая часть счета, который я оплачиваю за привилегию быть на службе.
Мое решительное стремление — пробиться сквозь все это к хорошо оплачиваемой и спокойной службе фотографа в какой-нибудь эскадрилье. В этом я жажду обрести призвание и средства к существованию на многие годы: к лучшему, надеюсь, ведь тяготы моего прошлого бытия дают мне твердую гарантию, что слишком долго жизнь моя не продлится. Как желанна смерть, сказал кто-то, для тех, кому нечего больше делать, только умирать![20]
Тем временем эту тренировку следует во что бы то ни стало пройти, ставка здесь — мое убежище. Раз шесть я был почти сломлен: но в последнее время — нет. С каждой неделей явно становится легче. Сейчас я способен есть, при условии, что пропущу один прием пищи: нас кормят, как призовых борцов. Если бы только можно было крепко поспать! Но опыт жизни в пустыне научил меня проводить ночи в чуткой дремоте, прислушиваясь к опасности в малейшем звуке или движении: а казарма, где находится пятьдесят крепких ребят, ночью не затихает ни на минуту.