— Я же говорю — да! Он здесь родился.
— В какой семье?
— Ну, отец его был священником.
— Чем он сейчас занимается?
— Право, ничем. Только что вернулся в город, офицер. Весьма милый и культурный человек.
— Где вы с ним встретились?
— На улице, совершенно случайно. Он живет недалеко от меня.
— Фамилия?
— Чья фамилия?
— Его, конечно, не ваша же.
— Увольте, Вера Петровна! Фамилии я не назову.
Сименовский судорожным жестом ухватил мешочек с махоркой, который лежал на столе, и попытался свернуть козью ножку. Но ничего не получилось. Руки дрожали, табак рассыпался.
— Что, — усмехнулась Вера Петровна, — запачкаться боитесь? «Ах, мол, как можно, неэтично!»
— Да, да. Товарищ доверился другу, поведал ему сугубо секретные вещи, а тот возьми и предай его. Как это называется, по-вашему? И, кроме того… — приват-доцент замялся, — вы ведь арестуете его. А я не хочу быть виновником гибели человека, любого человека. Я принципиальный противник насилия и репрессий. — Голос Сименовского стал крикливым. — Ведь речь идет о психологических нюансах, которых вы, большевики, не поймете, не сумеете понять, — подчеркнул он снова.
— Ну где уж нам! — Вера Петровна пожала плечами, и в ее глазах появились веселые смешинки.
Заканчивая допрос, она твердо решила временно держать Сименовского под домашним арестом. Иначе он может проболтаться. Но как узнать фамилию поповича, о встрече с которым говорил приват-доцент.
В городе, как она успела выяснить полчаса спустя, оказалось ни много ни мало — девять поповских сыновей офицерского звания, к тому же бывших студентов. Четверо из них жили по соседству с Сименовским.
Кто же из них враг? Насколько сильна организация заговорщиков? Связана ли она с центром?
Этот губернский город, расположенный в глубоком тылу России, в годы войны превратился в фабрику офицерства для царской армии.
В Казани дислоцировались военные училища, стояли запасные полки, формировались резервные части.
Сюда после Октябрьского переворота бежали из Петрограда некоторые представители черносотенной головки.
Вся эта публика была хорошими дрожжами для контрреволюционных заговоров любых направлений.
По городу раскинулась целая сеть закусочных, кафе, ресторанов, молочных лавок, лавочек, организованных так называемым союзом безработных офицеров, где за прилавками стояли чересчур бойкие приказчики с нагловатыми глазами из бывших офицеров и их жен.
Союз безработных офицеров был для золотопогонников хорошей ширмой. Особенно был подозрителен район 3-й Горы, где преимущественно сосредоточивались офицеры. Здесь почти открыто производилась запись добровольцев на Дон.
Вечерами тут часто раздавалась стрельба. Стоило только человеку, попроще одетому, заглянуть во вновь открытое увеселительное заведение, как он сразу наталкивался на стену отчужденности: замолкали разговоры завсегдатаев заведения, наступала неловкая тишина, а вслед случайному посетителю неслись шепотки, иронические реплики, издевательские улыбочки.
Опустив голову, Вера Петровна долго сидела за столом и перебирала в памяти события последних дней, когда неожиданно в комнату вошли Олькеницкий и секретарь чека Фролов.
— Устала? — тихо спросил Гирш Веру Петровну.
— Устала. Из этого чудака почти ничего не удалось вытянуть.
Вера Петровна коротко передала результат допроса.
— Да-а, немного, — Олькеницкий потер лоб. — А петля между тем затягивается. Особенно меня беспокоит охрана города. Сегодня я проверял списки — сплошная черная сотня. Это черт знает что. Подумайте только: кто сторож магазина на углу Чернозерской? Господин жандармский ротмистр. А все оттого, что охрану набирают через домовые комитеты.
— Нужно отменить старое постановление, пока не поздно, — сказала Вера Петровна.
— Отменим, за этим дело не станет. Теперь другое: что делать с «итальянкой»[7] господ чиновников? Они пока ведь и не думают работать.
— Это потому, что у них есть средства, — вмешался Фролов. — До тех пор пока буржуазия будет субсидировать саботажников деньгами, мы бессильны.
— Что же вы предлагаете?
— Отобрать у буржуазии средства и заставить работать!
— Рискованный шаг, но иного выхода нет, — согласился Олькеницкий. — Твое мнение, Вера Петровна?
— Гирш, вы когда-нибудь пахали землю?
Вопрос был настолько неожиданным, что Олькеницкий приоткрыл рот.
— Землю пахать? Но при чем тут пашня?
— Видите ли, Гирш, — продолжала Вера Петровна, — лошадь любит, чтобы плуг держала крепкая рука, И буржуазия любит власть, у которой крепкая рука. Я думаю, что мы должны пустить в ход сильно действующие отрезвляющие средства и привести буржуев в чувство. Если мы заставим их чистить улицы и сортиры, а их жен — мыть красноармейцам казармы — честь, впрочем, для них немалая, — то они поймут, что власть у нас твердая…