И вот — Италия, Венеция, Рим, Болонья, Падуя, Неаполь, Флоренция, Генуя… За каждым названием — века и тысячелетия истории, от загадочных этрусков и гордых римлян до похода Гарибальди. Но молодой русский адвокат не из тех туристов, что толпами бродят по форуму и развалинам Колизея или обнюхивают Троянову колонну с неизменным бедекеровским путеводителем в руках. Он должен заглянуть в кратер Везувия, побродить по раскопанным виллам и улицам Помпеи, проникнуться былым величием Рима, впитать в себя гармоническое изящество венецианских палаццо. Он хочет понять жизнь простых итальянцев — там, в злополучном римском квартале Сан-Лоренцо, который поставлял Вечному городу наибольшее количество преступников.
Свои непраздные впечатления от „жемчужины Средиземноморья“ он впоследствии передаст героине „Острова Погибших Кораблей“ Вивиане Кингман: „Венеция?.. Гондольер повез меня по главным каналам, желая показать товар лицом, все эти дворцы, статуи и прочие красоты, которые позеленели от сырости. Но я приказала, чтобы он вез меня на один из малых каналов, — не знаю, верно ли я сказала, но гондольер меня понял и после повторного приказания неохотно направил гондолу в узкий канал. Мне хотелось видеть, как живут сами венецианцы. Ведь это ужас. Каналы так узки, что можно подать руку соседу напротив. Вода в каналах пахнет плесенью, на поверхности плавают апельсиновые корки и всякий сор, который выбрасывают из окон. Солнце никогда не заглядывает в эти каменные ущелья. А дети, несчастные дети! Им негде порезвиться. Бледные, рахитичные, сидят они на подоконниках, рискуя упасть в грязный канал, и с недетской тоской смотрят на проезжающую гондолу. Я даже не уверена, умеют ли они ходить“.
И снова — полет. На этот раз — настоящий, В те годы авиация была еще опасным искусством. Немногие рисковали подняться в небо на „этажерках“ Фармана, Райта или Блерио, о которых писал Александр Блок:
Как хрупки и ненадежны были эти сооружения из деревянных реек и перкаля! Но зато как чувствовался в них полет! Человек сидел в легком кресле, и стоило чуть повернуться или наклониться — и встречный ветер, обтекавший щиток, превращался во что-то упругое и тугое, в некую удивительную субстанцию двадцатого века.
Потом была Франция: Марсель с черной громадой встающего из моря замка Иф, где томился граф Монте-Кристо, мыс Антиб, Тулуза, Тулон, древняя Лютеция — Париж…
Швейцария — лодки на Женевском озере, пронзительная тишина лозаннских и бернских музеев, библиотек…
Беляев возвращался на родину без гроша в кармане, но с колоссальным запасом впечатлений. Эта поездка представлялась ему первой из множества. Он должен побывать в аргентинской пампе и австралийском буше, в бразильской сельве и мексиканских прериях, в африканских саваннах и на прекрасных островах Южных морей, воспетых на полотнах Гогена… Он еще не знал, что это путешествие было первым — и последним. Что в дальние страны отправятся лишь его герои.
Покачиваясь на подушках пульмановского вагона, он раздумывал о том, что пришла, пожалуй, пора распрощаться со Смоленском. Надо перебираться в Москву. Там — литература, там кипение страстей, течений, мнений; там — театр, по-прежнему манящий и любимый; наконец, там то и дело возникают громкие процессы, а значит, найдет свой заработок и Беляев-юрист. Впрочем, не пора ли кончать с адвокатурой? Пора же выбирать свое настоящее дело. Театр. Или — литературу?
Весной и летом 1914 года Беляев несколько раз ездил в Москву, и не как юрист, а как театральный режиссер, только что поставивший в Смоленске оперу Григорьева „Спящая царевна“, как член Смоленского симфонического общества, Глинкинского музыкального кружка, Общества любителей изящных искусств.
В Москве он встречался с Константином Сергеевичем Станиславским, проходил у него актерские пробы. „Если вы решитесь посвятить себя искусству, — сказал на прощание Станиславский, — я вижу, что вы сделаете это с большим успехом“. Станиславский не ошибся, хотя Беляев так и не стал профессиональным актером или режиссером. Он все больше склонялся к литературе.
В эти месяцы в детском журнале „Проталинка“ появляется его первое художественное произведение — пьеса-сказка „Бабушка Мойра“. Может быть, в самом деле пора уже переезжать в Москву?
Но в августе 1914 года разразилась первая мировая война. С переездом пришлось повременить. Пока что Беляев продолжал — теперь уже штатную — работу в „Смоленском вестнике“. А в следующем, 1915 году стал его редактором.
И в этом же году на него впервые обрушилась болезнь.
Может быть, виной всему был тот давний ушиб, которым окончилась детская попытка взлететь в небесную глубину. Может быть, врач, который делал пункцию, когда Беляев болел плевритом, неосторожно задел иглой позвонок… Но в диагнозе сошлись все: костный туберкулез.
Беляев писал об этом с мужественным лаконизмом: „С 1916 по 1922 год тяжело болел костным туберкулезом позвонков“.
Шесть лет будущий писатель провел в постели. Три года — скованный по рукам и ногам гипсом. Из этих лет и вынес он, наверное, весь пронзительный трагизм профессора Доуэля, лишенного тела, лишенного всего, кроме мимики, движения глаз, речи… Отсюда, вероятно, и ощущения Ихтиандра, который не может жить среди людей, как равный среди равных.
И ко всему этому — ощущение ненужности, брошенности. Врачи рекомендовали перемену климата, и мать увезла его в Ялту, где и прошли все эти тяжкие годы.
И какие годы! Февральская и Октябрьская революции, гражданская война… В Крыму кипели события, одна власть сменяла другую. Только после легендарной Перекопской операции окончательно наступил мир. А Беляев все это время лежал, прикованный к постели. Больного, практически безнадежного, бросает жена. В 1919 году умирает мать, Надежда Васильевна Беляева. По своей или не по своей воле его, кажется, оставляют все. Кто знает, хватило бы сил, если бы не поддержка, дружба, преданность, любовь Маргариты Константиновны Магнушевской — будущей жены Беляева.
Все эти годы он много, очень много читал — всегда, пока был в состоянии. И немалое место в чтении этом занимала научная фантастика, В основном, конечно, переводная — своей, отечественной, было пока очень мало. Нет, он еще не решил заняться этой областью литературы. Это придет потом. Но тот прежний, детский интерес теперь возродился и окреп.