Через секунду он стоял в шумной, пропахшей мочой и вяленой рыбой пивнушке. Стиснутый со всех сторон широкими спинами в промасленных фуфайках, с вожделением смотрел на чужую кружку с недопитым пивом. Цвет у пива был холодно-золотистый и блик-паучок шевелил лапками в его густом нутре. Хозяин кружки, повернувшись к ней спиной, хрипел сорванным голосом, декламируя стихи собственного сочинения. Он энергично жестикулировал и время от времени забрасывал на плечо непослушный шарф. Был он снежно-белый с четким отпечатком подошвы кирзового сапога. Шарф вновь и вновь сползал, раздражая и сердя хозяина. Пивнушка одобрительно гудела, поощряя поэта.
— В мор-р-рге светят зубы золотые…
Убедившись, что любителям поэзии нет до него дела, человек слил остатки пива из четырех кружек в пятую и подобрал со стола набухший в лужице соленый каралик. Предвкушая мгновение, когда холодный ливень хлынет в пересохшую пустыню желудка, поднес кружку ко рту.
Но из кружки полился горящий бензин.
…Из всех щелей дощатой трибуны повалил едкий, густой дым и площадь потряс вопль.
Трибуна вопияла к небесам.
Докладчик между тем, демонстрируя выдержку и непреклонность, разгонял шляпой дым, стелющийся над текстом доклада, и мужественно продолжал восхищаться захватывающими перспективами перестройки.
Микрофон не выдержал идиотизма ситуации и зафонил.
Людская лужа, запрудившая площадь, всколыхнулась и заштормила. Бурунами заходили транспаранты, несколько шаров самопроизвольно взлетели вверх. Передние ряды отхлынули от горящей трибуны, в то время как задние наоборот, любопытствуя, устремились к ней.
Стоящие на трибуне, щурясь от дыма, смотрели на докладчика, ожидая от него правильного решения. Оратор дочитал скороговоркой текст, подравнял листы, постучав ими о трибуну, согнул доклад вдвое и упрятал во внутренний карман. После этого подал знак. Руководители и наиболее демократично настроенные люди города Ненуженска организованно покинули обреченную трибуну.
Пытаясь вспомнить себя, бомж не мог четко отделить свои кошмары от своей жизни. Это его всякий раз и сбивало.
Вот он осенним разбухшим листом опускается на дно озера. Руки и ноги расслаблены и невесомы. Водоросли сгибаются под тяжестью тела и лениво распрямляются, освободившись. Опустился спиной на холодный ил. Поднялась муть и осела.
Разве можно лежать на дне несколько лет и не умереть? А между тем он ясно помнит, как медленно прорастали из-под него водоросли, как днем в поверхность воды впечатывалось золотое сито солнца, просеивая зеленоватый свет, а ночью сквозь сито луны струилось голубое серебро. Когда воду сковывало льдом, его открытым глазам еще долго мерещились тела летних купальщиков, проплывших над ним когда-то, и медно-красные блесны, просверкавшие у лица. Однажды блесну схватила щука и метнулась в сторону, а натянувшаяся леса оставила пенную полосу, похожую на инверсионный след реактивного самолета.
Зимой солнце едва угадывалось сквозь лед.
Часто подплывал зеленый окунь с порванной губой. Невиданно большой и горбатый. Он зависал над переносицей и подолгу смотрел немигающими глазами в лицо утопленника.
Однажды сине-зеленый с шариками застывшего воздуха лед процарапали коньки. Этот режущий звук был знакомым и незнакомым, словно любимая мелодия, исполненная на неизвестном инструменте.
Много видели вечно открытые глаза утопленника, полные безмятежного холода.
Стылым, сумрачным утром человек без имени услышал звонкие, сочные удары. Долбили прорубь. С каждым ударом острого железа, с каждым новым сколом, изломом менялись очертания кристалла над головой. С удаляющимся звоном трещины, расколовшей озерный лед, в пробитую пешней дыру хлынул солнечный свет. Красная рука не спеша вычерпала пляшущие в воде осколки льда.
За ночь горло проруби смерзалось, но по утрам, поскрипывая снегом, приходил человек с пешней и разбивал лед. Каждый день в прорубь опускались серебряные ведра. Зачерпнув тяжелую синь воды, они блекло блистали ленивыми язями. Однажды, когда края проруби отсвечивали огнем морозного заката, над лункой склонились два юных лица. Юноша и девушка пили воду, как ее пьют мучимые жаждой после долгого бега красивые животные. Напившись, они долго целовались над ледяной амбразурой. Медленно смерзалась прорубь, все меньше звезд вмещалось в нее.
…И настал вечер необъяснимого беспокойства.