<p>
Я не знал, что предпринять, хотя в том, казалось, и не было необходимости. Созерцатель не проявлял враждебности, если, конечно, не считать за таковую само его душераздирающее внимание к моей скромной персоне. И он не дал мне времени на бесплодные попытки выудить из памяти какие-либо толковые советы бывалых людей по борьбе с нечистью.</p>
<p>
Человек-дождь сделал первый шаг, и это простое движение было подобно обрушению лавины студящего блеска в затхлые сумерки. Я отпрянул назад, но тут же застыл на месте. Забиться в грот означало бы загнать себя в ловушку. За моей спиной бессильно потрескивал чахлый костерок, полузадушенный сыростью. Огонь!.. Огонь изгонит любую нечисть, но побоится ли навязчивый дождевой призрак чада и дыма, наводящих ужас разве что на комаров? Да и то, что в умелых руках — грозное оружие, могло стать лишь зряшной угрозой на моём неповоротливом языке.</p>
<p>
Я не пренебрёг и такой малостью. Прорычав нечленораздельную брань, каковая заменила в тот решающий миг воззвание к очистительной силе Огня, я, вложив в упреждающий выпад усилие, достаточное для раскола кабаньего черепа, ткнул слякотную пустоту своим, увы, напрочь лишённым магических свойств посохом.</p>
<p>
Удар порвал множество текучих жил, натянутых меж небом и землёй, эта ничтожная рана тотчас затянулась, и мерное бренчание дождя не прервалось. Посох непременно размозжил бы лицо наблюдателя, успей тот шагнуть ещё раз, будучи чем-то более осязаемым, нежели видимость.</p>
<p>
Призрак остановился, не проронив ни капли своего нечеловеческого бесстрастия. Его сомнительное замешательство приободрило меня. Злая радость подмаслила красноречием робкий костерок моего праведного негодования.</p>
<p>
— Исчезни, отродье! Да испарит тебя Священный Огонь Инноса! — прорявкал я новоиспечённое заклинание, свирепея с каждым извергаемым словом.</p>
<p>
Верхом самонадеянности была моя надежда вскипятить ливень. Я целил вымазанным подножной грязью концом тяжелеющего с каждым мгновением посоха в немигающий взгляд созерцателя, надеясь, что не дрогну, когда придётся придёт время бить, и чувствуя, как мои пальцы коченеют в обволакивающем кисть потоке холода.</p>
<p>
Призрак чуть приподнял руки, но, вопреки моим опасениям, не потянул их к моему горлу, зловеще шевеля скрюченными перстами. Всякий тугодум поймёт, что значат раскрытые ладони, полные лишь неудержимой дождевой воды. Был ли наблюдатель безоружен, или же не хотел отвечать на угрозы угрозой?..</p>
<p>
Понимал ли он, что мёртв, и наша встреча невозможна?! Помнил ли он свою гибель? Догадывался ли он, в чём причина враждебности всех тех людей, которым привелось его увидеть? Слышал ли он хоть одно слово из тех, что я выдавил из своего испуга? Видел ли он меня так, как я вижу других людей, или же некая беспокойная тень преградила ему дорогу?</p>
<p>
Я опустил своё простецкое оружие. Ярость моя сникла. Наблюдатель приблизился ко мне вплотную... и прошёл мимо, задев меня колким холодком. Я смотрел ему вслед, пока он не растворился в затихающем дожде.</p>
<p>
Должен сказать, в нашу первую встречу я всё-таки неплохо рассмотрел его. Далеко не всегда безмолвный созерцатель пренебрегал таинственной нечёткостью облика. Порой я лишь подозревал неявное присутствие наблюдателя, если не выдумывал. Но могу поклясться хоть Живительным Огнём, хоть Животворящими Водами, руки его никогда не сжимали оружия. И призрачное одеяние человека дождя озадачивало меня необычностью простых, но зыбких очертаний...</p>
<p>
Все последующие события того дня стёрлись из памяти. Помню только, как, оцепенело скорчившись, тянул ладони к розовеющим в золе углям, но холод не отпускал кончики онемевших пальцев. Будто бы страх, недостойный просвещённого монастырского воспитанника, сомкнул щучьи челюсти на руках, коснувшихся нездешней тайны.</p>
<p>
Тщетно я внушал себе, что бояться нечего. Вреда от мерцанья теней в дождевом полумраке и судорог воображения никакого быть не может. В том я был убеждён, и сам же оставался глух к своим доводам.</p>
<p>
Дня через два или три после встречи с призрачным созерцателем я поговорил с Никласом. Одиночество тяготило закоснелого угрюмца, и он прибился к охотничьей стоянке Тальбина и Энгрома. Его терпели, благодаря его неназойливости, я же стерпел его всхлипы, желая услышать что-либо, способное развеять мои сомнения. Но бессвязные восклицания запуганного бродяги не пролились душецелительным бальзамом в мои уши. Когда я уходил, разочарованный и встревоженный, Тальбин, вгрызаясь в зеленобокий дичок, пробурчал мне вдогонку:</p>
<p>
— Его многие видали...</p>
<p>
Я резко остановился, споткнувшись об эти зажёванные слова, и выжидательно обернулся. Тальбин, казалось, смутился. Яблочная кислятина вспучила ему щёку, топыря щетину.</p>
<p>
— Знамо, что будет, Одо, — промямлил он, сглатывая, — мор... или война.</p>
<p>
— И ты видел? — спросил я, не сомневаясь в утвердительном ответе.</p>
<p>
Тальбин кивнул, сосредоточенно вонзая зубы в неподатливый бок хрусткого лакомства.</p>
<p>
— Это же только потерянная душа бродит, — пробормотал я неуверенно, осознавая, что снисходительно усомниться в сказанном значит покривить душой.</p>
<p>
— Нашлась бы она уже, — подал голос Энгром, сидящий у костра. И, покосившись на скуксившегося Никласа, буркнул с насмешкой, — Недалеко же ты сбёг.</p>
<p>
Догадавшись, что я наверняка жду продолжения, раз уж буровлю его взглядом, молчун разговорился.</p>