Ты вот спрашиваешь, откуль имена у земли. У стариков преже все было названо: всякой большынськой камень, пожни, падь, осыпь, яма, руцей, озеро, родник. Были каки-то люди с тим всим связаны, случаи всяки». Подымаемся еще выше на холмы. «Вот праворуч — два Поповых озёрка, а леворуч — Арашкино да Онискино озёрца». Проходим аэродром — большую поляну на самом высоком месте, поросшую вереском и брусникой. «Вот опосля аэродрому справа — Сидорова яма. Прямо — Сидоров ручей. В осыпях — Собачий ручей. Да не родник. Родник — одно. Уж ручей-другояко». Переходим ручей ладно сбитым, аккуратным мостиком. «Иванов мостик», — как бы незначай говорит Ефим Васильевич и замолкает, явно ожидая моего вопроса. И, немного погодя, снова: «Иванов мостик, — и на мой вопрос незамедлительно с охотой отвечает, — Иван Ивановиць его роботал для людей, Заборщиков». Я спрашиваю: «Родня ваша?» — «Да пол-Варзуги Заборщиковых, поди. Да и Заборщиковыми прозывали, кто заборы на сёмгу преже строил на Варзуги-реки (а кто их не строил?). «Заборщик... да чей?» — спросят. — «А Заборщиков», — ответят... Вот и нынче ходят через етот мост и уже говорят: Иванов мост, Ивановы мостки. А старичок тот ище жив-здоров, которой мост роботал. Восемьдесят перьвой год, поди, ему. Так и поведетьсе: Иванов мостик. Нас уж не станёт, а всё будут так звать. Земля наша — не безродна. Наша ведь она, мати-сыра земля. Не без имен ей жить, докуль мы, дети ее, с нею живем, дак...»
Сидим с Александрой Капитоновной, ожидаем званых гостей. За окном слышен топот копыт, блеянье. Это моя Анюта занята полюбившимся ей делом — пасет баранов (все лето у хозяек они ходят сами, прибегая домой в урочные вечерние и утренние часы напиться). Вернее, просто гоняет, но думает, что пасет. «Где была? — спрашивает Капитоновна и, не дождавшись ответа, говорит: — Там была, конфеты ела... Позабыла, с кем сидела?» Анюткины глаза круглятся, зрачки расширяются: не знает, обидеться или смеяться...
«А у нас ведь так, — говорит Капитоновна, — без пословицы и слово не молвитсе. Побасчей слово льнет ко слову с присловицей. Балашов-от был. Сидел в большом углу, чай уж пил, красовалсе. Писал-писал. Думал, уж все переписал до краю. А я режу тресоцьку морожену из подполу, да руки-ти мерзнут. Я возьми скажи: «Вот беда, да вот тоска, коль не холодна-та треска!» А Димитрий-от Михайловиць — за карандаш! И снова на карандаш хватает слово-то... Ну, пей чай, Анна, — и, на секунду задумавшись и найдя рифму — равновесную слову, снова: — Пей чай, Анна. Панна деревянна...» Анютка прыскает от хохота, смеются ее большие серьезные глаза. Александра Капитоновна продолжает: «Ешь, Анютка, горячи шанёжки: брюхо голодно, коли ест холодно...
Вот ишше-де-ка ешь: свежа уха... из петуха... А що тако, Аня: