— Пошли, я пассажир легкий. Сам — с вершок да на горбу мешок... Жена вот у меня еще.
Бакшановых взял к себе сборщик Лунин-Кокарев. Он перебрался со своей семьей во вторую комнату, а первую, столовую, где спала старуха-мать, отдал Петру Ипатьевичу.
В комнате было не топлено, и Марфа Ивановна, не раздеваясь, сидела на чемодане, прижав к себе детей — десятилетнюю Наташу и семимесячную Наденьку.
Глебушка сидел поодаль, насупленно молчал.
За стеной слышался злой и горячий шопот.
Временами шопот переходил в громкий -говор. Марфа Ивановна поняла, что там бранились. Лунин-Кокарев говорил отрывочными, короткими фразами. Ему отвечал требовательный и резкий голос старухи. Когда страсти разгорались, примешивался еще один голос — плачущий, девичий.
Старуха сидела за шитьем. Ее узловатые темные пальцы быстро работали иголкой. Плакала Наденька. Голос у нее был хриплый, простуженный. «Что за мать такая? Не может (успокоить! — злилась старуха. — И зятек... хорош! Меня не спросясь, пустил чужих. А дом-то мой. Сорок лет здесь живу. Ишь, распорядитель какой!»
Старуха резко поднялась и, войдя в соседнюю комнату, грубовато взяла у Марфы Ивановны ребенка. Она стала ходить по комнате, раскачивая Наденьку на руках и мягким, изменившимся голосом успокаивая ее. Ребенок умолк. В глазах старухи появилось выражение торжествующего превосходства.
Марфа Ивановна вскоре услышала, как на кухне тонко запел самовар. Потом девушка принесла дров, затопила печь.
— Раздевайтесь. Скоро будет тепло, — сказала она.
— Спасибо, — ответила Марфа Ивановна и вдруг расплакалась— громко, с облегчением.
На заводе круглые сутки хлопают восемь проходных дверей. Круглые сутки здесь людской говор, смех, топот сотен ног.
Гудят моторы, визжат дисковые пилы, высоко и тонко перекликаются электродрели.
Первые взялись за восстановление завода столяры. В других цехах еще чесали затылки, приглядывались да примеривались, озадаченные необычными условиями, а здесь уже склеивали лонжероны, делали нервюры, собирали боковины.
Быстров, назначенный начальником цеха, ночевал на -заводе, наблюдая за сборкой первых комплектов крыльев. Среди верстаков, стремянок и прессов уже вылупливался фюзеляж — первое подобие самолета.
Мишин собрал начальников цехов и отделов на совещание.
— Государственный Комитет Обороны установил дату начала выпуска самолетов нашим заводом. — Он обвел всех настороженным взглядом, будто хотел узнать, от кого можно ждать^ возражений. — Эта дата — седьмое ноября.
По лицам людей прошла тень. Солнцев зябко повел плечами.
— Что, Александр Иванович? — спросил Мишин, заметив движение главного инженера.
— Мне кажется, здесь какое-то недоразумение. Ведь это же... фантастика! — вскинул вверх очки Солнцев.— Остается немногим больше месяца, а у нас даже нет аэродрома!
— И труб нет! — невнятно, будто всхлипнув, проговорил начальник отдела снабжения Миловзоров.
— Варить некому! У меня только два дельных сварщика.
— Эмалиту нет!
— Давайте по порядку, — жестко сказал Мишин. — Прежде всего, насчет фантастики. Решение
Государственного Комитета Обороны — не фантастика, а приказ Родины! — Он шумно дышал и сжимал в руке погасшую трубку.— Аэродром есть. В пятнадцати километрах от города я нашел подходящее поле. Надо только повыкорчевать пни.
— В пятнадцати километрах? — спросил Солнцев и,не ожидая ответа, продолжал: —Семен Павлович, вы меня не поняли. Я отдаю себе полный отчет в серьезности момента... Но где вы видели, чтобы самолетный завод был на таком расстоянии от аэродрома?
Мишин вспомнил шутку, ходившую на заводе про Солнцева. У него была странная манера писать резолюции на самом краешке бумажки. «Вы знаете, почему он так пишет? — говорили шутники, — чтобы в случае неустойки осторожненько оторвать резолюцию и сказать, что он-де не подписывал».
— Послушайте, Александр Иванович, — сказал Мишин, смеясь одними глазами. — Мне пришла на память история о том, как поп учил чорта жить праведником.
Поп писал ему ежедневно длинные правила поведения, нарушить которые чорт не имел права. И что же получилось? Чорт ежедневно попадал в какую-нибудь историю, так как отступал от правил. Кончилось тем, что он плюнул на правила и ушел от попа. Ну, как вам нравится? По-моему, умный чорт был!
Все засмеялись. Александр Иванович обиженно потупился.
— Я помню, как вы ополчились на Бакшанова за его кабины. Тоже — не по правилам! А вышло. Да еще как вышло! Командующий Воздушными Силами засыпал нас заказами. Так!
У Мишина была привычка, когда он считал разговор оконченным, говорить короткое и исчерпывающее — так! — будто ударом гвоздь заколачивал.
— Теперь о трубах. Трубы должны быть, товарищ Миловзоров. Не умеете потребовать от людей поезжайте за трубами сами! Так!
Миловзоров утвердительно закивал гладко причесанной, с просвечивающей лысиной головой, торопясь доказать, что он вполне согласен с директором.
— Варить некому, Никодим Ефимович? — обращался Мишин уже к следующему начальнику. — Может, прислать бабку Агафью? Почему вы не подготовили себе сварщиков? Я вам двадцать рабочих прислал.
— Так ведь это ж разве рабочие? Детишки! — возмутился начальник сварочного цеха — крупный, плотный мужчина с хитроватым, но ленивым лицом.
— Нужно смотреть вперед, а не себе под ноги. Эти детишки завтра будут решать судьбу программы завода.
Взрослых рабочих вам никто не даст. Так!
Мишин повернулся к начальнику химической лаборатории:
— Эмалит. С эмалитом, действительно, дело — дрянь. Завод-поставщик тоже на колесах. Куда-то в Среднюю Азию махнул... Вот вы, товарищ Сурков, ученый наш химик, взялись бы да и изготовили эмалит сами, а?
Начальник лаборатории поднял брови.
— Ну, ну, не скромничайте! Вы, химики, все -умеете.
Так! Осталось полтора месяца. Срок сжатый, но реальный, если учесть большой задел, который мы привезли с собой.
Мишин снова обвел всех взглядом и тихо спросил:
— Так что же прикажете доложить народному комиссару? Сделаем или осрамим себя?
Все неловко молчали. Директор завода, побагровев, порывисто шагнул к висевшей еа стене большой карте.
— Молчите? Тяжело, дескать, не вытянем? Смотрите!
Карта, как оспой, была испещрена булавочными проколами. Линия красных флажков остановилась у Новгорода и Калинина. Некоторые из них отодвинулись еще дальше назад, открывали путь к Москве. А внизу они уже переправились через Азовское море и встали у
Краснодара и Майкопа...
В кабинете директора стояла напряженная тишина.
Люди смотрели на исколотую, изорванную флажками карту, и им казалось, что она кровоточит. Родина кровоточила, глубоко в нее вонзились танковые кинжалы врага.
— Там легко?—спросил Мишин, и все увидели, как у него задрожали губы.
Г лава седьмая
Отбушевала зима. Дни стояли тихие, мягкие. В природе было безвластие: зима уже кончилась, а весна еще не пришла. Все здания, дороги и овражки потонули в безбрежной массе снега. В парках и садах недвижно стояли деревья в белых мохнатых шапках. Не слышно было птиц, еще не появились первые весенние разведчики — грачи
Николай выписался из госпиталя, получив отпуск на шесть месяцев. На вторые сутки он был уже в городе, куда эвакуировался завод. На улице его окликнули.
Николай увидел радостно-изумленное лицо Быстрова:
— Николай Петрович! Какими ветрами пригнало тебя сюда?
— Ветрами войны, — улыбнулся Николай, пожимая руку приятелю. Бьгстров оглядывал его помятую шинеленку, кожаньне, не по здешним морозам, ботинки.
— Из госпиталя? — догадался он вдруг.
Николай молча кивнул.
— Голубчик! Зайдем ко мне! У меня выходной сегодня. Куда ж ты разогнался, позволь спросить?
— Веди на завод, товарищ Быстров. Соскучился.
Хочу скорей увидеть, как он развернулся на новом месте. И сын там где-то мой, и старики.
— Дельно!—одобрительно крякнул Быстров.— Трамвай плохо ходит, пойдем пешком.