— Прости, Джим, я немного опоздал, — сказал он. И спросил, внимательно и ласково заглянув ему в глаза: — Ну, как ты?
— Я в полном порядке, ваше величество, благодарю вас.
Чуткое ухо Раданайта уловило сухую горечь в голосе Джима, и в его взгляде засквозила грусть. Он чуть пожал обе руки Джима и жестом пригласил к столу.
— Я решил, что сегодня нам больше никто не нужен, — сказал он. — Только я и ты. Полагаю, присутствие кого-то ещё только тяготило бы тебя.
— Я ценю вашу деликатность, ваше величество, — проговорил Джим.
Обед прошёл грустно. Раданайт был ласков и внимателен, но Джим, хоть и старался улыбаться, всё же не мог преодолеть владевшей им подавленности. Впрочем, пара рюмок маиля разлила приятное тепло по его членам, а на душе стало даже немного легче, хотя проблемы не исчезли. На какое-то время Джим ощутил себя в уютном коконе, а грусть улетучилась, как туман под лучами солнца. Маиль оставлял цветочный привкус и горьковатый холодок на языке, а душу расцвечивал яркими и тёплыми красками, и Джим, улыбаясь, обводил взглядом уставленную цветами комнату, пространство которой сияло золотистым светом. Тёплая ладонь Раданайта мягко накрыла его руку, и Джим не отнял её, продолжая улыбаться. Илидор был всё ещё под стражей, Лейлор лежал в коме, лорд Дитмар — в склепе, под прозрачной крышкой криосаркофага, а с Рэшем его разлучала Бездна, но Джим улыбался. Можно плакать, пока от слёз не потускнеют глаза, но горю этим не помочь. Лучше улыбаться, и тогда — кто знает? — может быть, боль станет легче.
— Останься до завтра, — ласково попросил Раданайт, сжимая его руку. — Пожалуйста.
— Хорошо, останусь, — улыбнулся Джим.
Он остался, и поздним вечером они гуляли в освещённом фонарями парке. Раданайт в чёрном плаще и мерцающей феоновой короне был задумчив и грустен и в приглушённом парковом освещении чем-то напоминал лорда Райвенна; наверно, таким был лорд Райвенн в молодости, подумалось Джиму. Каким станет Раданайт, когда достигнет возраста лорда Райвенна? Может быть, таким же, как он, а может быть и нет. Его руки завладели руками Джима, а его дыхание щекотало Джиму висок.
— Скажи, ты правда любишь Лейлора? — спросил Джим.
Руки Раданайта переместились на его плечи.
— Люблю ли я его? Не знаю… Он — моя яркая звёздочка, мой смысл жизни, моё дитя, мой господин, моё счастье и моя боль. Мне не нужен мир, в котором нет его. Он — моё маленькое родное существо, он лучше и чище меня, потому-то его так и ужаснуло то, что он увидел… Я сам порой ужасаюсь себе.
Джим вскинул голову, вглядываясь Раданайту в глаза.
— Что он увидел? Что его ужаснуло? Почему он сделал это с собой?
Раданайт покачал головой.
— Не спрашивай, Джим, — проговорил он глухо. — Это уже всё равно в прошлом, к которому возврата не будет. Я принял решение и назад не поверну. Если он… Если он выкарабкается, если его сердечко выдержит и сможет меня простить — клянусь, я никогда не причиню ему боли, никогда не обману, я буду предан ему до конца моей жизни, я буду любить и оберегать его и наших детей. Он нужен мне, как воздух. А если… — Голос Раданайта дрогнул, глаза потемнели от боли, и он договорил ещё глуше и тише: — Если его не станет, я не сниму траура до конца своих дней. Не отпущу волосы, не пойду ни с кем к Кристаллу и не надену диадемы. Я стану вечным вдовцом. Ты свидетель моей клятвы, Джим. Не спрашивай меня больше ни о чём… Довольно и того, что я сам себя виню.
— Не мне тебя судить, — ответил Джим тихо. — Твоя совесть — твой судья. И если Лейлор тебя простит, то так тому и быть. Всё будет решать он.
Раданайт медленно и печально, но решительно кивнул.
— Какое бы ни принял он решение, я ему покорюсь, — сказал он.
Они пошли дальше по пустынной, освещённой фонарями аллее.
— Как там Эсгин? — вдруг спросил Раданайт. — Отец сказал, что у него были преждевременные роды.
— Да, малыш родился недоношенным, — сказал Джим. — Но с ним всё будет хорошо, его выходят. Жизнь Эсгина была в опасности, но сейчас он тоже идёт на поправку.
— Это хорошо, — кивнул Раданайт. И спросил: — Как назвали маленького?
— Зелхо, — ответил Джим.
На следующий день с самого утра шёл дождь. После завтрака король отдал распоряжение доставить своего гостя домой. На мокрой взлётно-посадочной площадке дворца ждал чёрный флаер, внешней конструкцией напоминающий истребитель; когда к нему подошли две закутанные в плащи с капюшонами фигуры, из кабины выскочил пилот и выбросил трап. Две фигуры в плащах постояли минуту под проливным дождём, глядя друга на друга, а пилот стоял у трапа по стойке «смирно» и ждал команды на взлёт. Наконец одна из фигур повернулась и направилась к трапу. Из-под полы плаща показалась маленькая рука в жемчужно-серой перчатке и оперлась на услужливо поданную руку пилота, а нога в сапоге того же цвета, что и перчатка, ступила на трап. Из-под капюшона выбилась длинная завитая прядь рыжевато-каштановых волос, и фигура, подобрав полы плаща, взошла по трапу в кабину и устроилась в кресле позади пилотского. Фигура, оставшаяся на площадке, сделала рукой пилоту знак и отошла от машины, готовящейся к взлёту. Крышка кабины закрылась, и флаер, набрав высоту, исчез в затянутом дождевыми тучами небе.