Однако танцор летит по кругу так же плавно, ничего особенного не вытворяет своими быстрыми ногами, пока не услышит, наконец, стариковскую команду:
— Вашк-тох!
Это значит, что теперь серебряные украшения пояса имеют право удариться одно о другое. Как они могут не «заплясать», если ноги танцора после стариковского разрешения начинают вытворять такое, что ни один акробат не сможет?
И вот после всех обычных па танцор делает наконец коронное: взвивается на носочки, перебирает ногами, как гордый и неукротимый конь, вставший на дыбы, — видели вы коня, сделавшего «свечку»?!
…Наш автобус делает вираж за виражом, взбираясь в лесистую гору все выше. Зураб продолжает:
— Кто знает, может быть, и затянулась проходка нашего Дэй-Мохка по кругу. Могли бы и пораньше мы сделать свое коронное па, но разве мало было у нас в жизни помех? Ликбезы нам надо было одолеть… Отечественную войну пройти… Много, много всякого было, что ваше поколение и помнить не может. Старики до сих пор удивляются, что мы с вами сверлилки умеем делать, станками управлять, заводом! И это нам ведь тоже надо было пройти…
Он умолкает, поглаживает пышный седой ус. А я неожиданно для себя произношу, негромко:
— Торш-тох…
— Что? — не расслышал Хасан.
Но Мути расслышал меня, он уже пляшет в проходе автобуса, все дружнее звучат наши хлопки в ладоши. Для Мути все равно где танцевать. Однажды в общежитии он исполнил лезгинку на спор на тумбочке.
— Ас-са! Ас-са! — перекрывает хлопанье ладоней голос Алима-Горы.
Автобус мчится все выше, навстречу нам бежит по дну глубокого ущелья бурная Асса́, катит свою белопенную воду в долину. На склонах ущелья то там, то тут высятся в курчавом лесу, над пропастями, необыкновенно стройные боевые башни, сложенные нашими предками из гранитных глыб.
Серго видел эти башни. Видел он и древние поля-террасы над пропастями. Землю для таких полей горцы поднимали наверх, к скалам, корзинами со дна ущелья. Может быть, поэтому Серго и верил, что руки горцев сумеют делать все, что умеют делать другие люди на земле.
— Пол мне проломишь, Мути! — кричит с улыбкой Юсуп. — Ас-са!
Не хлопают в ладоши во всем автобусе только он, потому что руки заняты баранкой, и старый Зураб. Но с лица Зураба не сходит улыбка, мощные плечи его слегка подрагивают: любой горец как бы и сам танцует, если видит хорошую лезгинку.
— Вашк-тох! — вдруг подает Зураб зычным голосом команду, он имеет на это право.
Дождался Мути своей коронной минуты: почти до самого аула не прекращается его лихая пляска в автобусе.
Завидев далеко в вышине таящиеся в лесу домики аула Мужичи, я думаю над тем, что когда-то въезжал туда на своем коне след в след за Серго, под грохот орудийных залпов, мой прадед. Сейчас въедет туда на своем Хунзахе дедушка Марзи. Мне жаль, что он не захотел пересесть в автобус.
Мне почему-то вообще жалко сегодня моего дедушку. Какой-то необычно строгий и торжественный выехал он на дорогу из нашего отщелка гор. Для меня, для всех нас это просто дорога. А для него она — дорога его молодости. Кровь пяти ран моего дедушки пролилась когда-то на таких дорогах.
Скорее всего, мне так жалко сегодня моего дедушку потому, что у меня в кармане лежит полученное от моего отца письмо. Пишет отец не дедушке, своему отцу, а мне. Он пишет, что надумал вернуться из Казахстана домой.
«А пока, — пишет он, — береги бабушку Маржан, Буку, особенно же береги и жалей Марзи, мало он хорошего видел от меня — своего сына. Человек он, ты знаешь, нелегкий. Но он мой отец, а что мне может быть дороже отца…»
Не только жалость к Марзи слышится мне в этой строке. Но и жалость моего отца к самому себе. Надежда, что и я, Шамо, сумею когда-нибудь сказать такие же слова: «Что может быть для меня дороже моего отца…»
Есть у меня жалость к отцу. Он бросил меня и мою мать. И все же это — отец…
Но я больше думаю сейчас о Марзи. «Береги и жалей его», — просит отец. Хорошо, отец. Я буду беречь своего дедушку… Я буду беречь твоего отца!
ЗДРАВСТВУЙ, ДОЧЬ ЭРЖКИНЕЗА!
«Наша Этери! Мы приветствуем тебя в твоем ингушском доме!»
Я разложил красное полотнище с этими словами на траве и начал прибивать его края к планкам. Подбежал всполошенный Хасан и начал меня отчитывать: