Однако, это еще самая интересная часть года. Есть еще другие 6 месяцев, когда никто даже и не заглядывает в редакцию: термометр, медленно поднимаясь, доходит до самой верхушки стеклянной трубки, дневной свет так слаб, что еле можно разбирать корректуру; печатные машины раскалены докрасна, и никто ничего не пишет, кроме отчетов об увеселениях или извещений о смерти. В эту пору телефон становится звенящим предметом ужаса, потому что только и говорит вам о внезапных смертях мужчин и женщин, которых вы близко знали, а удручающий зной душит вас в то время, когда вы сидите и пишете: «Носится слух о незначительном увеличении заболеваний в округе Хода-Джанта-Хан. Проявление болезни в основе не эпидемическое, и, благодаря энергическим усилиям местных властей, болезнь почти уже прекратилась. Но, тем не менее, с глубочайшим сожалением, извещаем о смерти» и т. д.
Потом эпидемия действительно разражается, и слухов и сведений для успокоения подписчиков становится все меньше и меньше. Это — самое мрачное время для газеты, и, как говорится в объявлениях, «его надо испытать, чтобы оценить».
В этот самый сезон, замечательно плохой сезон, газета выходила своим последним недельным выпуском в ночь субботы, т. е. в воскресенье утром, по обычаю лондонских газет. В этом заключалось для меня значительное удобство, так как сейчас же после выпуска можно было отправляться спать: рассвет на полчаса понижал термометр с 96° до 84-х, а в этой прохладе усталый человек может заснуть, пока не разбудит его жара.
В одну из таких суббот было мое дежурство. Король, или царедворец, или какое-то государство должны были умереть, или дать новую конституцию; вообще — сделать что-то, считавшееся очень важным на другой стороне света, и газета должна была ждать до последней минуты, чтобы поместить телеграмму об этом.
На дворе стояла темная, как могила, ночь, такая удушливая и томительная, какая бывает только в июне, и раскаленный восточный ветер шумел в высохших деревьях, давая обманчивую надежду на дождь. Иногда поток почти горячей воды с шумом выливался на пыль, но все утомленные нестерпимым зноем люди знали, что это был только один обман. Я сидел в комнате, где находился печатный станок, потому что в ней было несколько прохладнее, чем в редакторской; станок издавал однообразный звук — тик-так, ночные птицы жалобно кричали за окном, а голые наборщики обтирали потные лица и беспрестанно пили воду. Мы не получали того, чего ждали, хотя ветер шумел, последние статьи были набраны, а весь земной шар, казалось, тихо замер в удушающей жаре, приложив палец к губам, в ожидании великого события. Я сквозь дремоту спрашивал себя: почему телеграф есть благо, и почему этот умирающий человек, или воюющий народ ничего не знают о тех неудобствах, которые приходится терпеть из-за них?
Я собирался уйти и отпустить наборщиков и уже поднялся с места, как двое каких-то людей, закутанных в белое, предстали предо мной. Первый из них сказал: «Это он!» Второй отвечал: «Так, он самый!» Оба засмеялись так громко, что едва не заглушили шум машин, и отерли потные лица.
— Когда мы проснулись во рву, где спали, так как там прохладнее, и заметили через дорогу горящий огонь, я сказал моему товарищу: редакция открыта. Пойдем туда и потолкуем с ним, — произнес тот, который был поменьше Это был тот самый человек, которого я встретил на поезде, а товарищ его — рыжий субъект на Марварском скрещении. Невозможно было ошибиться ни в бровях первого, ни в бороде второго.
Я не очень обрадовался им, потому что больше хотел спать, чем беседовать с бродягами.
— Что вам нужно? — спросил я.
— Полчаса поговорить с вами в прохладной и удобной комнате, — отвечал рыжебородый. — Нам хотелось бы также что нибудь выпить… — уговор еще не начался, Пиши… нечего так смотреть на меня. Мы действительно нуждаемся в вашем совете, а денег нам не надо.