— А вдруг вы…
— Перестань, Джон. Если сделаешь все как надо, можешь быть уверен, что не пострадаешь. Этот сверток будет ждать того дня, когда ты выйдешь из тюрьмы.
— А что мне говорить в суде?
— В суде? Об этом не беспокойся. Позже я тебе все скажу. А пока давай лучше порепетируем немного. Хорошо?
Лейвери согласился.
Лицо премьер-министра заполнило все телевизионные экраны страны. Создавалось впечатление, что он смотрит именно на вас. Но, конечно, таких, как вы, были миллионы. На самом деле он смотрел только на слепой глаз телевизионной камеры. Легкое покашливание, увлажненные глаза, решительный вид — все эти знакомые трюки были налицо, когда премьер объявил, что «настал счастливый момент для него и всей страны».
После встречи с Перринсом Вайатт исчез для мира. Он ни с кем не обменялся больше ни словом. Только Лингфилд позволил себе небольшое отступление от приказа. В тот момент, когда Вайатта повели обратно к камере, Керли стоял у двери кабинета Перринса и улыбался.
— Будь моя воля, я бы знал, что с тобой сделать, — сказал Лингфилд, но Вайатт строго посмотрел на него, и улыбка исчезла с лица Керли. — Ведите его, — это было все, что мог сказать Лингфилд.
Конвойные молча раздели Вайатта и так же молча захлопнули стальную дверь и заперли ее на ключ. В камере не было ничего такого, что могло бы привлечь внимание. Только лист бумаги и карандаш на столе. Чего они ждут: признания или записки о самоубийстве? Вайатт улыбнулся и прошелся по камере, новому своему королевству, четыре шага вперед и четыре шага назад. Они оставили ему возможность мыслить — и то, видно, по ошибке. А бумага и карандаш? Вайатт присел за стол, взглянул на бумагу и… десять минут спустя он уже крепко спал. На листке бумаги — только одно слово: конец.
Вайатт был готов, когда за ним пришли без десяти восемь утра.
Репортеры ждали всю ночь в приемной Скотленд-Ярда, надеясь получить хоть какую-нибудь информацию. Дежурный сержант не сумел убедить их в том, что они напрасно теряют время. Запрет на какие-либо сообщения был полным. Чаша горечи репортеров переполнилась, когда после ночного бдения их заставили утром покинуть приемную и выйти на улицу. «Это в интересах безопасности», — объявили им. Они стояли недовольные, измученные ожиданием, а тут еще начал накрапывать дождь. Они не заметили, как небольшого роста человек протиснулся в группу, стоявшую у самого входа. Репортеры уже знали, что Вайатта собираются перевести в тюрьму. Это уже событие. Кое-что они могли бы после придумать сами, да и надеялись услышать хотя бы слово от Вайатта. Желание заработать на сенсации удерживало их на месте.
А кончилось все десять секунд спустя.
Не успел Большой Бен пробить восемь, как раздались возгласы: «Он идет!», «Да, да. Это Вайатт!»
Человек в помятой военной форме, без фуражки и без галстука шел в сопровождении конвойных к машине. Вдруг от толпы корреспондентов отделился человек. Он оттолкнул полицейских, пытавшихся помешать ему, и побежал к Вайатту. Человек крикнул: «Смерть предателю!» — и выстрелил три раза. Некоторые из репортеров поспешили укрыться, а остальные, верные профессиональному любопытству, видели, как два полицейских агента пристрелили убийцу. Только один журналист потом упомянул о выражении лица убитых. Лицо Вайатта было спокойным, он слегка улыбался, а на лице его убийцы застыла гримаса удивления. Если бы Лейвери мог узнать, что позже о нем напишут как о некоем Реджинальде Перси Монтере, не имеющем постоянного места жительства, он, наверное, удивился бы еще больше.
— …Вы вместе с Ричардом Вайаттом обвиняетесь в совершении предательского акта против нашей законной и любимой королевы и в том, что…
Хартфиш медленно поднялся в прокурорскую ложу, протер очки с темными стеклами и посмотрел на обвиняемых…