Пользуясь знакомством, пусть и мимолётным, я направился в его лабораторию. Самого профессора на месте не оказалось, но мне подробно объяснили требования, предъявляемые к участникам эксперимента. Ожидаемые последствия и возможные опасности. Я оказался втянутым в водоворот подготовки.
Медицинские комиссии, тесты, проверки. Нас проверяли так, словно готовили к космическому полёту. Некоторые требования были до изумления необычными. Например, от нас требовалась полнейшая откровенность. Члены комиссии полушутя-полусерьёзно говорили — если вы в разговоре с симпатичной девушкой не в состоянии сказать «Подождите минутку, мне нужно в туалет, скопившиеся в желудке газы рвутся на свободу» — значит, не подходите.
Желающих, несмотря на предупреждение о том, что существует доля риска, оказалось немало. После серии проверок и экзаменов нас осталось шестеро.
Мы были очень разными. Общительный и полный юмора Оскар. В противоположность ему — чрезвычайно серьёзный и вечно чем-то озабоченный Эрик. Целеустремлённый Рупер, относившийся к эксперименту, как к курсам повышения квалификации, после которых будет легче сделать карьеру. Скупой на эмоции, пунктуальный и расчётливый Лео. Вечно торопящийся и нетерпеливый Рон.
Нас, шестерых участников эксперимента, поселили на четвёртом этаже построенной еще в прошлом веке клиники нервных и психических заболеваний — корпус “F”. Воздвигли даже капитальную стенку между нашим отделением и остальной частью больницы — чтобы никто из посторонних не мог к нам попасть со стороны больницы. У входа с лестницы повесили табличку “Нейроинфекционное отделение”. Начальство со скрипом согласилось на обман и велело добавить биометрический замок. Такая табличка хорошо отпугивала людей, случайно поднявшихся на лестнице на четвёртый этаж. Больничные палаты переделали под то, что пытались назвать гостиничными номерами. Поменяли мебель. Разобрали стенку между ординаторской и комнатой дежурного врача и превратили в столовую, добавив небольшую электроплитку, микроволновку и тостер. Завтраки и обеды нам приносили из больницы, ужин мы часто делали сами. Выходить из нашей гостиницы полагалось только в белых халатах и шапочках, скрывавших выводы имплантированных электродов. Чтобы те, кто увидят нас случайно, во время перехода по длинному закрытому переходу из корпуса “F” в лабораторный корпус “С”, принимали за врачей.
Предупредили, что до окончания эксперимента мы не можем покидать клинику.
Была передача, в которой группу людей запирали в доме со стеклянными стенами, и вся частная жизнь героев оказывалась в поле зрения миллионов людей, коротавших вечера у телевизора. То, что происходило у нас, было похоже и не похоже. Не похоже, потому что все, что касалось нашего эксперимента, считалось врачебной тайной, и ни один фрагмент записи не мог быть нигде использован без нашего согласия.
Было похоже, потому что ничего личного у нас не оставалось. После имплантации биоэлектронных кристаллов и электродов наши биотоки попадали в аналитический центр лаборатории, где их дешифровывали с использованием новейших методик. Камеры наблюдения, которые кое-где попадались, были не в счет. Зафиксировали, что кто-то прошел по коридору — что из этого? А вот то, что постоянно проверяют твои биотоки, постоянно сканируют содержимое твоей памяти — пугало своей неопределенностью. Выругался — мысленно, разумеется — а им — научному персоналу — это доступно. Представил — все лишь мысленно — что скрывается за той модной юбочкой — и это может быть распознано в ИВЦ. Конечно, такое начиналось не сразу, а наступало по мере того, как мы овладевали искусством использования биоэлектроники.
Это был первый и самый сложный шаг. Самый важный. Решающий. Если мы не научим наш мозг использовать имплантированные кристаллы — их можно удалять и писать в отчёте, что эксперимент закончился провалом.
Как объяснить мозгу, что в организме появился новый элемент, новый орган, которого никогда прежде — на протяжении всей эволюции жизни на земле, не было?