В дверях к Костылеву подошла пожилая работница из вечерней смены:
— Николай Иванович, — сказала она, — мне бы вас ненадолго.
— Ну что у тебя, Федотова? — поморщился Костылев.
— Переведите меня в первую смену… ребенок заболел… всю ночь не спала сегодня… — Женщина всхлипнула и утерла ладонью глаза.
— Никаких переводов! — отрезал Костылев. — У меня не детский сад.
— Так я же не из-за себя, Николай Иванович. Иначе-то мне безвыходно. Днем соседка с мальчонкой побудет, а вечером-то кто останется? Денька бы натри мне…
— Я сказал, и конец! Пойдемте дальше, товарищ Озерцова.
Женщина расплакалась. Таня, нахмурившись, сказала:
— Неужели нельзя помочь ей?
— Да вы не беспокойтесь, это так, — каприз, — махнул рукой Костылев, — людей у меня больше сотни, все равно на каждого не уноровишь… — И Костылев повел Таню дальше. И чем дольше она ходила с ним, тем все больше обращала внимание на то, что с рабочими он говорит резко и с оттенком высокомерия, в то время как с нею предупредителен и вежлив. И ей было неприятно, что придется работать в его подчинении. Разговаривая с Таней, Костылев как бы между прочим обмолвился несколькими словами и о себе. На фабрике он работает с первого дня ее пуска. Дел ему всегда по горло. Вот и сейчас он совмещает две должности: начальника цеха и сменного мастера, и вроде бы успевает неплохо.
— Во всяком случае, на мою смену никто из начальства не обижается, впереди идем, вот так… — похвалился он и добавил: — Так что можете не беспокоиться, трудно вам не будет. Ну, а в случае чего, где подзаест, поможем по мере сил, сколько вот здесь хватит, — и постучал себя пальцем по лбу.
Закончив обход, Костылев посоветовал Тане еще побродить по цехам, поближе познакомиться с фабрикой.
— Вон туда, в гарнитурный загляните, — сказал он, показывая на дверь в соседний цех, — а я пойду, дела!
Таня вошла. То, что она увидела здесь, поразило ее. Два почти законченных спальных гарнитура ласкали глаз причудливым рисунком ореха и карельской березы, зеркальным блеском полировки. Пахло политурой, лампадным маслом и дорогим деревом. В цехе работало несколько «старичков».
— Вам, друг-товаришш, кого? — спросил Таню сутулый старик с очень подвижными глазками, глубоко спрятанными в покрасневших веках.
— На работу вашу посмотреть зашла, — ответила Таня.
— А что рядом-то не смотрите? — старик показал на дверь. — Аль не глянется? Хе-хе! Там у нас для рядовых лепят, ну а мы для начальства…
Глазки старика вдруг стали колючими и забегали еще быстрее, словно изнутри кто-то дергал их за ниточку.
— Что, внучка, работой любуемся? — спросил Таню другой столяр. И обращаясь к старику с бегающими глазками, сказал: — Ты бы, Ярыгин, взял да по цеху девушку провел, со всеми бы познакомил. А ты только и знаешь, что шипишь, как пила в кренёвой доске… Посмотрите, посмотрите на художество наше, — снова обратился он к Тане.
Новый собеседник был постарше Ярыгина. У него было доброе простое лицо со светлыми, глубоко запавшими глазами и совсем белой реденькой бородкой, которую он то и дело подергивал пальцами.
Таня подошла поближе к ореховому гарнитуру и долго стояла возле, как очарованная, хотя и не впервые видела такое.
— Не хотите ли купить гарнитурчик? — спросил старый столяр, улыбаясь и подергивая бородку.
— Не отказалась бы, только…
— Чего там! Не стесняйтесь, — подбодрил старик. — Тыщонок двенадцать свободных найдется?
— Это столько стоит! — ужаснулась Таня. — У нас на московской фабрике…
Три рубля семь гривен такие игрушки? — посмеиваясь, прищурился собеседник. — Нет уж, милая, все равно басням не поверю. Чуть получше да почище — тут тебе и тыщи! Так-то вот. Я худого не скажу, только мы, мебельщики, за последнее время вовсе совесть потеряли… Вы работать к нам или так, наездом?
— Работать…
Вернувшись в станочный цех, Таня долго еще присматривалась к работе. Шесть лет провела она на московской фабрике, и добрых пять из них прошли возле станков. Таню тянуло к ним. Возле них она чувствовала себя как в родной стихии.
Таня заметила: многие работают небрежно, не интересуясь тем, что у них получается. «Неужели это у них принимают? — подумала Таня. — Ведь здесь добрая треть — брак».
Позже, подходя к приотворенной двери с надписью: «Промежуточный склад», она услышала знакомый голос Костылева.
— Ерунда! Всё придется пропустить, Сысоев, — говорил он тоном, не допускающим возражения. — Иначе у сборщиков срыв, вот так.
— Да ты сам посмотри, можно или нет пускать, — отвечал тот, кого назвали Сысоевым. — Любченко-то я такие же обратно вернул, чего ж ради от тебя-то принимать буду?
— Да ладно, подумаешь, большое дело! — продолжал наседать Костылев. — Принимай. Пойми, сборщики остановятся. Конец месяца… неужели план заваливать?!
— Беда просто с вами! — с досадой произнес Сысоев. — Не принять — план сорвешь, примешь — фабрика дрянь выпустит… Башка кругом идет!
Таня вошла в склад.
— Вот, кстати, познакомьтесь, — обращаясь к ней, сказал Костылев. — Я вам не успел показать, здесь у нас полуфабрикат хранится. А это вот контролер — приемщик Сысоев. Работать будете — детали сдавать ему придется, вот так.
Костылев ушел. Таня назвала себя, протянула Сысоеву руку:
— Будем знакомы.
Светлые глаза Сысоева, да и само лицо чем-то напоминали Тане лицо старого столяра, недавно в шутку предлагавшего ей купить гарнитур. На вид Сысоеву было лет сорок. Халат его и надвинутая на лоб кепка были обильно припудрены древесной пылью.
Сысоев показал Тане свои владения. В несколько рядов стояли здесь трехъярусные стеллажи. На полках аккуратными стопками лежали мебельные детали: бруски, стульные ножки, оклеенные фанерой стенки шкафов и буфетов…
Сысоев рассказал Тане о новом порядке контроля, который ввел Токарев.
— Только все равно браку не убавилось, — закончил разговор приемщик, — валят и валят, разбираться не поспеваешь. До чего дошло, в газете про нас пишут. Не читали? Могу познакомить. — Достав с полки газету, он протянул ее Тане.
— Беда, — заключил он, когда девушка вернула ему газету. — Вот посмотрите, вам полезно, ежели собираетесь мастером работать у нас.
Он повел Таню в конец помещения и толчком отворил невысокую дверь. Всё за ней было завалено испорченными деталями, которые покрылись уже толстым слоем древесной пыли.
— Это всё брак?! — воскликнула Таня.
— Стопроцентный, — ответил Сысоев, — списывать надо. А сколько добра погублено! Лесоводы по сосенке в землю, ровно цветы, сажают, как ребятишек берегут, а мы? Э, да что там говорить!
«Да, трудно будет, ой как трудно! — думала Таня, возвращаясь в этот день с фабрики, — Даже подумать страшно!»
Алексей выключил карусельный фрезер за полчаса до вечернего гудка: пневматические прижимы продолжали отказывать. Давление все время колебалось. На половине прохода фреза выбрасывала бруски. Они со свистом летели на середину цеха. Один едва не задел Костылева, на беду проходившего мимо как раз в эту минуту.
— А экспериментики-то придется прекратить, Соловьев, — с язвительной улыбочкой процедил Костылев, — а то как бы вовсе не пришлось запретить тебе станок включать.
Запретишь, и только! — буркнул Алексей, не оборачиваясь. — Другой помог бы давно, а ты только ходишь да каркаешь. Видно, толку в тебе ни на что, кроме запрета, нет.
— Поговори у меня! — меняя тон, резко сказал Костылев и добавил, уходя из цеха: — Я под твою машинку быстренько технику безопасности подведу, вот так!
— В чем дело, не понимаю, — озадаченно произнес Алексей, совсем не обращая внимания на Костылева. — Неужели золотник барахлит? — Он осмотрел выброшенные из-под прижимов бруски и задумался.
Подумать в самом деле было над чем. С тех пор как Алексей стал к карусельному фрезеру, его не оставляла мысль заменить ручное включение прижимов автоматическим. Ручное утомляет даже на малых скоростях. Попробуй успеть, особенно на коротких деталях, и освободить, и уложить новую и включить прижим! Алексей подсчитал: станок даст в полтора, даже в два раза больше. Да, за это стоило бороться!..