— Очень просто: ты увлеклась и не заметила… Ну, собирайся! В такую погоду непростительно сидеть дома.
Вскоре девушки неторопливо подходили к реке. На Вале был короткий жакет и серая пуховая шапочка. Таня шла с непокрытой головой; косынку она несла в руке.
Осторожное осеннее солнце стояло невысоко. Оно золотило небо и заливало светом золотые кроны деревьев. От этого кругом все светилось и невозможно было понять, где больше золота: в небе или на земле.
— Почему ты косынку сняла? — спросила Валя. — Полную голову паутины наберешь.
— Пускай она меня хоть всю облепит, — засмеялась Таня. — Она такая ласковая! Не бойся паутинки, Валя! Хочешь, я натащу ее на тебя? — И Таня, протянув руку, старалась поймать плывшие по воздуху паутинки. Они, словно играя, увертывались от ее руки.
— Не поймаешь, — улыбнулась Валя. — Они хитрые, эти твои паутинки.
— Когда я была маленькая, — сказала Таня, опуская руку, — мне почему-то казалось, что осенние паутинки — это время. Мама часто жаловалась отцу, что время летит так, что ничего не успеваешь сделать. Я смотрела на паутинки и думала: это вот и есть само время. И правда, в самом деле похоже. Тебе не кажется, Валя?
— Молодость уходит, — ответила Валя, протягивая руку за паутинкой. Паутинка увернулась и уплыла кверху.
— Глупости! Я вот не могу представить себе, как это вдруг молодость уйдет, — сказала Таня. — Мне кажется, она постоянно будет со мной. А как бы хорошо! Я все думаю: пока есть заботы, есть, что делать, состариться просто невозможно. Не знаю, так ли это. А вот бы в самом деле так жить, чтобы заметить старость только с последним ударом сердца!
Валя молчала. Девушки спустились к самой воде и стояли, прислушиваясь к тишине.
Ветра не было. Ели наверху стояли молчаливые, будто тоже прислушивались к чему-то, может быть, к собственному безмолвию. Не вздрагивала ни одна хвоинка. Пахло еловыми шишками, тронутой морозцем травой, можжевельником и свежестью осенней воды. Повсюду — над деревьями, над рекой — медленно тянулись по воздуху серебряные паутинные нити. Они проплывали над багряными кронами вздрагивающих осинок, цеплялись за листья и горели в пропитанном солнцем воздухе, как тысячи маленьких радуг. Иные поднимались в небо и исчезали. И, может быть, это от них небо становилось прозрачным и бледным.
— Как чудно здесь, Таня! — шепотом, чтобы не нарушить тишины, проговорила Валя, сжимая Танину руку.
Вода вдалеке сверкала почти зеркальной гладью, тронутой чуть заметными рябинками. Она отражала небо и, казалось, хотела вернуть ему пролитый в нее свет. У берега вода была черной и мертвой. Она несла желтые, алые и бурые листья. Иные уплывали по течению, иные, запутавшись в лозняке, застыли.
— Я покажу тебе мою красавицу, Валя, — Таня потянула спутницу за руку, — полюбуешься ею. Пойдем.
Они медленно пошли вдоль берега. Сонно вздрагивали задетые плечом то одна, то другая осинка, изредка роняя в траву золотую слезку — желтый листок.
— Вот она, смотри! — Таня остановилась.
Перед ними, опустив мохнатые, поросшие лишайником ветви, походившие на опущенные руки, стояла повисшая над водою ель.
— Пошли наверх, поближе к моей елочке! — Таня стала подниматься по тропке.
Вдали прогремел выстрел, за ним второй.
— Что это? — насторожилась Валя.
— Алексей с Горном ворон пугают, наверно, — поделилась догадкой Таня. Они при ней сговаривались вчера пораньше «упалить» в лесок.
Девушки подошли совсем близко к ели. Таня оперлась рукою о ствол, покрытый дымчатыми потеками затвердевшей смолы.
— Вдруг она упадет, — сказала Валя, закидывая голову, чтобы разглядеть вершину.
— Нет, мне почему-то кажется, что она всегда будет стоять так, — ответила Таня, — А вообще страшно, когда смотришь, правда?
Снова прогремел выстрел… И что-то вдруг случилось, потому что Тане показалось, всегда будет так: эта негаснущая красота одетой солнцем земли, тишина, которую даже выстрелом не спугнешь, и, значит, все так же хорошо будет на сердце, как было утром, когда от березки лился в окно чистый золотой свет. «Я все равно дождусь!» — мысленно повторила Таня то, главное.
Отсюда, сверху, Елонь казалась еще более красивой и светлой. И оттого, что небо было слепящее, слепила вода, отражавшая его снизу, пылали на берегу кроны осин, Танино лицо показалось Вале каким-то особенным. «Разве мог Алеша не полюбить ее?» — горестно подумала она, вспоминая то, что видела тогда вечером сквозь забрызганное дождем стекло. И еще один выстрел (наверно, Алексея!) порвал последнюю паутинку, которая сдерживала желание узнать все. Но произнесенное Валей слово прозвучало не вопросом, а, скорее, подтверждением уже известного.
— Любишь… — проговорила она почти в самое ухо Тани.
— Люблю, — мечтательно ответила Таня. Ответила чуть слышно, как будто тугая струна откликнулась другой звучащей струне. И слово это показалось Вале громче недавнего выстрела, хоть и знала, что не услышит ничего другого. Нагнувшись, она сорвала сухую, жесткую, как проволока, травинку и стала туго обкручивать ею палец, так, что кончик его побелел. Слез больше не было; да и к чему они теперь, когда все свое исчезло окончательно.
Обернувшись, Таня увидела унылое Вали но лицо, совсем не такое, как еще несколько минут назад, и ее белый, натуго перетянутый палец.
— Что с тобой? Нездоровится? — спросила она. — Ты что с пальцем делаешь? Распусти скорее…
— Так… — безразличным голосом ответила Валя, послушно разматывая травинку, и вдруг сказала: — Алеша хороший человек… очень хороший! Ты счастливая, Таня…
— Ты про что это?
— Я знала, что он полюбит тебя, — не отвечая, продолжала Валя… — Боже мой, если бы я была, как ты, если бы…
— Постой, постой! Ты объясни, в чем дело? Я не понимаю.
Танино лицо выражало такое откровенное изумление, что Валя даже немножко растерялась.
— Ты же сама сказала, что любишь… Алешу.
— Я? Алексея? Откуда ты это взяла?
— Догадывалась сначала… Ты работаешь вместе с ним, видишь его постоянно. А разве можно не полюбить его? Потом… — Но тут следовало сказать главное, и Валя замялась. Говорить ли?.. — Потом, я шла к тебе и остановилась у окна. Танечка, милая, только ты не подумай, что я подсматривала!.. Я не могла не поднять голову возле его окон…
Таня окончательно поняла все. Заговорила горячо и взволнованно:
— Так вот ты о чем, Валя! Да что ты! Что ты! Это же совсем не к нему относилось!
Глаза Вали радостно расширились и повлажнели.
— Это правда? — Она схватила Таню за плечи и с силой затрясла ее. — Танечка, да?
— Дурочка, — ласково, тоном, каким говорят с детьми, ответила Таня. — Разве же такими вещами шутят?
И тут, когда все стало ясно, Валя вдруг почувствовала, что теряет силы. Она устало опустилась на подсохшую траву, села, поджав ноги, и провела рукой по голове. Пуховая шапочка съехала на затылок, волосы рассыпались. Радость оборачивалась той, старой горечью: снова открывалась дорога терзаний с ясным, недосягаемым светом впереди.
Таня села возле и обняла Валю за плечи. Так они и сидели, а Валя начала рассказывать о себе и уже не могла остановиться и говорила путано и многословно.
— Все равно он не полюбит меня, Таня, — говорила Валя. — Он упорный и сильный, а я? Потеряшка. Грошовый инженеришко. Соломинка, оброненная у дороги неизвестно кем. Что мне делать с собой? Уехать? Я не смогу. Заново жить начать? Но как? — В Валиных глазах, голубых и по-осеннему светлых, тоже, как в небе, дрожала радужная паутинка. — Это самый разъединственный свет в моей жизни…
Она делилась самой сокровенной своей мечтой, возникшей давно от огромного желания в чем-то и как-то помочь Алексею и от полной невозможности сделать это. Она часто представляла себе, что вот кто-то приходит к ней и говорит, что он, Алеша, очень болен. Нужна операция, иначе — смерть. Надо заменить сердце, но кто из живых согласится отдать свое? Валя соглашается. К чему ей сердце? Пусть живет он! Она видит Алексея с худым изможденным лицом, без кровинки. Говорит: ты будешь жить! Ее уводят, и она знает, это конец. Делается страшно и необыкновенно хорошо…