Небольшая хатенка под лесом, где жил учитель, в этот день ослепла: Иван Никитич наглухо забил ее окна досками. Затем с помощью соседей опустил в погреб старую деревянную скрыню, в которой были уложены ровными стопками сочинения Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина, Шевченко и Пушкина — главное богатство учителя… Мысленно спрашивал себя, надолго ли прощается с книгами. Подумалось, что не так уж надежно это хранилище — фармуга[3] погреба, освободившаяся к лету от картошки.
«А что, если обвалить края фармуги?»
Стал обтесывать лопатой глину. Потом решил взять немного грунта в углу погреба. Копнул там несколько раз и вдруг почувствовал, что глина под ногами медленно оседает. Испуганно отскочил. Что происходит? Ведь погреб вырыт в нетронутой глубинной целине, в прочной глине, дремавшей тысячелетия под слоем чернозема.
А пол в углу все больше оседал, откуда-то из глубины слышались глухие удары, будто падали в сухой колодец комья земли. Наконец прогнувшаяся глина рухнула, наполнив погреб гулом. С неосознанным страхом смотрел Иван Никитич на черный провал. Оттуда дохнуло спертым воздухом, сухим тленом и таинственностью.
Вспомнился давний мимолетный рассказ Степана Григоренко о старинных подземных ходах, затерявшихся где-то под Кохановкой. И страх сменился острым любопытством.
Проверив лопатой прочность закраин дыры, обвалив нависшую глину вниз, Иван Никитич электрическим фонарем осветил подземелье. В глубине увидел просторную, чем-то захламленную пещеру.
Втащил в погреб чердачную лестницу, спустил ее в провал и осторожно протиснулся в дыру. Первое, что увидел на дне, — груды спаянных ржавчиной кривых сабель без ножен, наконечников от пик. Они лежали на сгнившей соломенной подстилке вдоль стен, покрытых высохшей плесенью. А в углу стояла на каменном подмостке деревянная бочка с ржавыми следами осыпавшихся железных обручей. Дубовые клепки снизу подгнили, и казалось, одна ржавчина от обручей держала их вместе. Как только Иван Никитич притронулся к бочке, клепки вдруг осели вниз и беспорядочно распались. На подмостке остался округлый, в высоту бочки штабель темных квадратных брусков. Сбросил лежавшую сверху крышку, которую мало тронул тлен, и не сразу понял, что перед ним — несметное богатство в золотых слитках. С одного бруска соскреб ножом темную наледь времени и увидел живой горячий блеск, разглядел на торце чеканку: старинный герб Российской империи, клеймо царского банка и цифру, обозначающую вес слитка в фунтах.
«Земля молит спасти ее от попрания врагом и возвращает народу богатства его предков», — мелькнула в голове Ивана Никитича суеверная, по-книжному правильная мысль.
Он еще раз осмотрел пещеру. Увидел замурованный камнем выход из нее. Что же там, за каменной стенкой? Но время не ждало.
И вот он спешит в Воронцовку, в райком партии.
Иван Никитич слишком хорошо знал жизнь, чтобы не понимать: на его месте, особенно в такое трагическое время, когда надо отрешиться от всего привычного, дорогого и со смятенным сердцем налегке бежать в неведомое, где, кроме лишений и тяжкого труда, ничего другого не будет, многие бы сейчас в алчной горячке прятали золото и суматошно ломали голову над тем, как сохранить в тайне такое сказочное богатство. Да, многие могли поступить именно так… Но не он, который всю свою трудовую жизнь сеял в детских сердцах только светлое и доброе… А как его ученики?
Пахарь не знает, какие из брошенных им в почву зерен прорастут, возвестив об этом мир тихим и радостным шелестом молодой поросли, а какие превратятся в тлен. И учитель заранее не может угадать, какие из брошенных им зерен и в чьих именно душах прорастут и сделают человечка-школяра Человеком. Но Ивану Никитичу казалось, что он умеет заглянуть в будущее своих питомцев. И сейчас перед его мысленным взором мелькали десятки лиц, глаз, улыбок. Он видел своих давнишних и вчерашних учеников. Нет большего счастья, чем чувствовать себя сеятелем добра и мудрости. Нет большей награды для учителя, чем вера, что Петя или Оля, Вася или Таня унесли с собой из школы частицу твоего сердца и она долго будет согревать их на трудном пути жизни. Вспомнился Павлик Ярчук, ушедший на фронт. Разве Павлик поступил бы сейчас по-иному, чем его первый учитель? А Серега Грицай? Он тоже на фронте. Как бы поступил Серега, который смертельно обижался, когда его дразнили Лунатиком?
Иван Никитич верил, что каждый его воспитанник вот так, как и он, мчался бы сейчас в Воронцовку с вестью о найденном золоте.
2
В приемной первого секретаря райкома партии, несмотря на поздний час, сидело больше десятка человек. На усталых лицах — волнение, тревога, удрученность. С болезненной нетерпеливостью поглядывали на кабинетную дверь, за которой шло какое-то тайное совещание.
Иван Никитич подошел к немолодой секретарше — она связывала в высокие стопы пухлые папки, — взял на ее столе лист бумаги и написал:
«В Кохановке найдена бочка с золотом. Два слитка со мной. Кулида».
— Передайте первому. Немедленно, — тихо попросил секретаршу.
Женщина досадливо взяла записку, устало пробежала ее глазами и тут же окатила учителя недоверчиво-ошалелым взглядом.
— Вы шутите? — прошептали ее пересохшие губы.
— Возможно, — бледно усмехнулся Иван Никитич и кивком головы требовательно указал на дверь кабинета.
— А-а, — догадалась секретарша. — Пароль? — подойдя к кабинету, постучалась, дав взглядом понять Ивану Никитичу, что там, в кабинете, сейчас не доверяют даже ей.
Щелкнул английский замок, и в приоткрывшуюся дверь выглянул начальник райотдела НКВД — моложавый капитан с седыми висками. Он недовольно взял у секретарши записку, прочитал ее, затем прочитал еще и, бросив горячий, быстрый взгляд на учителя, сказал:
— Заходите, товарищ Кулида.
В кабинете, кроме капитана, Иван Никитич увидел первого секретаря райкома Антона Федоровича Карабута и незнакомого подполковника.
Антон Карабут — рослый, налитой, широколицый; коричневые глаза смотрели глубоко и спокойно, на высоком лбу с большими залысинами — ни единой морщинки, хотя Карабуту за сорок. Одет он в темно-синий, военного покроя костюм, на ногах — хромовые сапоги.
Слушая Ивана Никитича, секретарь не спускал с него внимательных глаз и, кажется, размышлял о чем-то другом. С мальчишечьим любопытством рассматривал слитки золота, подкидывал их на ладони, как бы взвешивая.
— Никогда еще не щупал своими руками такого богатства! — со сдержанным восхищением скривил он губы в простодушной улыбке, затем, указав многозначительным взглядом на Ивана Никитича, спросил у молчаливого подполковника: — Каков, а?
Подполковник сумрачно усмехнулся и согласно кивнул головой.
«О чем это они?» — удивился Иван Никитич.
— Сколько же там таких гостинцев? — спросил капитан, рассматривая чеканку на торце слитка.
— Вот такая гора. — Иван Никитич показал рукой. — Не считал. Взял два верхних — и к вам.
Карабут поднялся из-за стола, подошел к учителю и дружески положил свои крупные руки на его вислые плечи.
— Что я вам могу сказать, дорогой товарищ Кулида? — сердечно заговорил он, любовно глядя в лицо Ивану Никитичу. — Золото мы немедленно заберем, оформим его документами, как вашу находку, и отправим в Киев. В Винницу уже поздно… Сейчас золото, как никогда… повторяю, как никогда, нужно Родине. А такие люди, как вы, еще больше нужны…
От счастливого смущения учитель не знал, куда деть глаза.
А Карабут между тем продолжал:
— Мы намерены поручить вам очень важное и опасное дело… Очень опасное.
— Не понимаю вас. — Иван Никитич перевел взгляд на подполковника, почему-то полагая, что именно он должен пояснить загадочные слова секретаря райкома.