Сейчас, когда Марины нет со мной, мне часто припоминается этот случай. Почему я тогда не подошел к ней? Почему подавил в себе радостное чувство? Ведь я ждал ее. Да, ждал и… злился, злился оттого, что ее не было рядом так долго. А может, я что-то утратил в себе, потускнел, поддался равнодушию?
После Нового года я уехал в отпуск. В Гурзуфе было тепло, цвел миндаль и даже порхали желтые бабочки. Но все равно скука была невыносимая. Как-то новые друзья, которых на курорте всегда хоть отбавляй, затащили меня в соседний санаторий на танцы. Когда объявили дамское танго, ко мне подошла девушка в узком платье из голубой, с золотыми блестками парчи. Модная прическа, чуть раскосые глаза. Когда улыбается, видна щелочка между передними зубами. До сих пор не понимаю, что случилось со мной. Глупо, но иногда боишься прослыть в чьих-то глазах недотрогой. И я танцевал, говорил невероятные комплименты, каких никогда не решился бы сказать Марине, и в конце концов пригласил свою партнершу на прогулку в Ялту. Она спросила прищурясь: «А что скажет жена?» «У меня нет жены», — ответил я.
И снова снега, морозы, аэродром, гром двигателей в облачном небе. Однажды возвращался с полетов очень довольный собой. Мы славно «подрались» с Ветровым, и командир объявил нам обоим благодарность. Открыв дверь в комнату, я точно прирос к порогу. Марина стояла на коленях и перевязывала бечевкой толстую пачку нот. Она была в высокой меховой шапке, которую я называл камилавкой. На кушетке лежал чемодан, рядом была брошена серая шубка.
— Что это значит? — спросил я.
— Это значит, что я уезжаю, — тихо ответила Марина.
— Куда?
— В Ленинград, к маме.
— Что-нибудь случилось?
Она подняла измученное, с провалившимися глазами лицо, и я, поняв, что ей все известно, опустил голову. Она надела шубку, заправила под шапку выбившуюся на лоб прядь.
— Послушай, Марина, — сказал я, не узнавая своего голоса. — Зачем ты это делаешь? Если бы что, я бы сам сказал тебе. Но ведь ничего такого не было…
Я попытался удержать ее, но она отвела мои руки.
— Лгал, притворялся, обманывал. И еще говоришь, что ничего такого… Это и есть твоя «голубая звезда»?
— Марина!
— Пусти! Пусти, говорят тебе!
Она ушла, а я стоял посреди комнаты и слушал, как над крышей грохочут, идя на посадку, машины второй эскадрильи. Одна… другая… третья… Вдруг я увидел на столе варежки — красные с белой каемкой. Марина забыла их, а у нее всегда, даже в слабый мороз, зябнут руки. И мне представилось, как она идет к станции по шоссе, отворачивая лицо от встречного ветра, и бечевка, которой перевязаны ноты, впилась ей в пальцы. Я схватил варежки и выбежал из дому. Вечер лунный. Дорога к КПП припорошена мягким, как мука, снежком. Почти посередине, пересекая тени от полосатых столбиков, тянется цепочка маленьких следов. На перекрестке следы исчезли. Вместо них появилась широкая рубчатая колея от автомобильных колес. Я остановился, сунул варежки в карман и побрел обратно.
Луна светила в спину. По ровной, как взлетная полоса, дороге скользила, крадучись, моя сутулая тень. Загремела, подходя к станции, электричка. Через минуту раздался короткий свисток, поезд тронулся, и вскоре железный гул замер где-то вдали за снегами…
Теперь я один. Летаю, как летал прежде, только вот сегодня звезды устроили кордебалет. И еще иногда в классе бывает: слушаешь, смотришь на какой-нибудь учебный плакат, а перед глазами дорога, припорошенная мягким снежком, и тени от столбиков. Вечерами играю в спортзале в волейбол — у нас разыгрывается кубок гарнизона. Позавчера смазал две подачи, пять раз ударил в трос, но ребята почему-то молчат, словно сговорились не замечать моих ошибок.
Если меня спрашивают, куда делась Марина, я отвечаю, что уехала к матери, что ей там удобнее готовить дипломную работу. Мне стыдно говорить правду. Только Ветров все знает — от него у меня нет тайн. Догадывается, кажется, и командир. Вчера приходил будто бы за Есениным для Клавы. Но я-то знаю, что Есенин у них есть, вместе подписывались. Вечером пили чай у Ветровых. Таня не то случайно, не то с намеком угощала овсяным печеньем. А в прошлое воскресенье я ездил в Ленинград. Шатался по Невскому, забрел даже в кукольный театр. Куклы смеялись, пели, а мне было грустно. Когда стемнело, пошел на, Фонтанку, где живет теперь Марина. В окнах был свет, и мне очень хотелось узнать, что там делается сейчас. Может, Марина скучает по своим гаммам и сонатинам. Может быть, думает обо мне? Или уже забыла? Ведь над Фонтанкой не проходят на бреющем реактивные «миги»… Напомнить некому…