— Много я видывал за свою жизнь, а вот такого не доводилось… Вы, почтеннейший, давно со службы?
— Никак нет, гражданин настоятель. А вообще порядочно.
— Это как же прикажете понимать? Давно или все-таки недавно?
— И давно и недавно. По-разному можно считать.
Проханов нахмурился.
Давайте, отец Николай, говорить по-человечески и без этих ваших «никак нет». Я в генералах не состою… — настоятель обернулся к конюху: — Вези, брата ко мне в дом, посоветуйся с Евдокией. Некогда мне возиться с ними.
Конюх развернулся и, все еще не отрывая взгляда от внушительного лица священника, стал усаживаться в телегу. Иванин скосил глаза на подводу, облюбовал крупное, цыплячьей желтизны яблоко, едва приметным движением руки схватил его и тут же опустил в карман. Проханов ничего не заметил, но конюх все видел. Новый священник подмигнул ему, и тот вдруг издал какие-то кудахтающие звуки, отдаленно напоминающие смех.
Проханов обернулся, но отец Николай уже сменил лукавое выражение лица на постное.
— Конюха вы, кажется, завоевали. Не так ли, отец Николай? — улыбнулся Проханов.
Иванин скромно пожал плечами, но не ответил.
— Присаживайтесь. Вот сюда. Побеседуем сидя, если не возражаете…
— Можно и сидя, — великодушно согласился Иванин. — Я по-всякому привык.
Они уселись на низкую скамейку, оправили рясы, помолчали.,
— Ну, что ж… Докладывайте, отец Николай. Я выражаюсь вашим языком, вы уж не обессудьте.
— Пожалуйста. Мне и рассказывать-то нечего. Окончил духовную семинарию и вот… прибыл к вам.
— Этот вопрос ясен. А как вы попали в семинарию? Расскажите мне о жизни вашей, ежели, конечно, вам угодно о ней рассказывать.
— А чего не угодно? Пожалуйста. Я, значит, родился в Одесской области, под Николаевом…
— Позвольте, где же точнее: в Одесской или в Николаевской области?
— Так это же сейчас Николаевская, а тогда Одесская была. Родители у меня крестьяне, сам я работал трактористом в колхозе, а потом меня в армию призвали. Год прослужил, ну и… неприятность случилась.
— Это какая же неприятность? — насторожился отец Василий.
— Ну… видите ли, самоволка; выпили е дружками… Так, знаете, самую малость.
— И что же?
— Так судили меня. Два года, будь здоров, живи богато.
— Отсидели?
— А как же… Сидел как миленький.
— Так, так. А дальше как жили?
— Ну… отпустили, когда срок кончился. Потом я подался в семинарию.
— Так сразу и в семинарию?
— А куда еще? — удивился отец Николай. — В институт бы меня не-приняли.
— Весьма логично…
Проханов помолчал, а потом, бросив косой взгляд на младшего своего коллегу, — спросил приглушенным голосом:
— Давайте на полную откровенность, отец Николай. Ваша неприятность выглядит весьма невинно. А так ли это?
— Ну, что вы, батюшка! — отец Николай даже руками всплеснул возмущенно. — Как так можно!.. Вот вам крест святой, — и он истово перекрестился, глядя на церковь.
Однако Иванин кривил душой, заверяя, что судим за самовольную отлучку. Он говорил правду только в том отношении, что, действительно, после окончания школы был призван в армию. Служить пришлось в Одессе, но эта служба не нравилась Николаю. Баловень семьи, «сметанник», он привык к постоянному вниманию, а тут он из нарядов не выходил за проступки, не совместимые с воинским уставом. Всем он должен подчиняться, а подчиняться Иванин не любил. Друзей в части он не нашел, зато они нашлись в биндюжных закоулках. Его друзья оказались мастерами на все руки, но особенно виртуозно они проявили себя по части мошенничества. В этом искусстве они достигли почти совершенства.
После окончания службы Николай не уехал в колхоз, а остался в городе, где цветут каштаны, где море синеё-синее, хоть оно и зовется Черным, где даже чайки умеют петь под гитару. Николай Иванин рассуждал просто, зачем ему возвращаться в колхоз и «вкалывать» трактористом, когда он тысчонку-другую может приобрести запросто, как говорится, за здорово живешь, тем более, что у него появились такие «братишки», которым море по колено.
Неделю после демобилизации Николай провел у одного из давних своих друзей, с которым познакомился еще солдатом. Звали его Стивой. Николая он привлек усиками, тонкими, как ниточка. Будто кто-то обвел его губы густым черным карандашом. У Стивы было все особенное. Курил он мастерски; сигарета словно приклеивалась к краешкам губ и могла в один момент перелетать из одного края рта в-другой.