Система — это такая демонстративно-декларативная игра, сводящаяся к непроговариваемому — «Убей себя сам». В этом смысле — мне всегда нравилась система. В некотором смысле — система это я. В том, что никогда не желала убить Себя.
Отношение к смерти — интимная и частная вещь. Ничего она не решает. Сейчас может быть одно отношение, а завтра другое. Людям с большими социальными амбициями смерть, к слову, более безразлична, чем остальным. Они ее видят, скорей, как элемент публичной игры.
Конечно, трагедия, как и скорбь не может быть массовой. Трагедия (всегда!) — вещь личная и глубоко интимная. Как и смерть. Есть только смерть отдельного человека. («Моя» смерть).
«Смерть всегда чужая» (так!) — это из области экзистенциального отчуждения, нечто спасительно-изысканно-французское. Фиксированная невозможность пережить Здесь и Сейчас свою смерть. (К слову я пережить свою смерть могу и переживаю ее ежедневно. Но — большинство не может.) Поэтому странно требовать от отдельных граждан массовой скорби, общей печали. Ежели эти граждане — не публичные и официальные лица.
Всякий «антибуржуазный» пафос я рассматриваю как допущение и легализацию нищеты, болезней, регресса. Никак иначе.
Экзистенциальный Мамлеев
Еще о Мамлееве. Его я всегда воспринимала в контексте экзистенциализма, да что там экзистенциализма, самого Понимания Природы Вещей, как оно есть. Поэтому попытка вставить его в формат «России вечной», хоть и сам он этому немало поспособствовал, выглядит для меня ровно так же, как попытка вставить в этот формат Сартра или… Стивена Кинга. Нечто общее между этими авторами, безусловно, есть.
Распределенная нищета — помимо прочего это та социально-общественная ситуация в которой процветает «культ удовольствия». Удовольствие есть антитеза наслаждения. Ибо наслаждение всегда — Преступно. Что же касается Высших Ценностей — они Над как Удовольствием, так и Наслаждением. Сверх Высших Ценностей — только Я, Самость, Сверх-Я. Сверх же их — нет ничего. Такова иерархия.
Пока иные бежали от реальности в сладостные иллюзии, в убаюкивающие миры, я, напротив, стремилась погрузиться в нее, в самую нутрь, в сердцевину проявленного мира.
Язык — помимо прочего — репрессивная форма проявления бытия. Недаром было солгано — «вначале было слово». Конечно, вначале было не слово. Вначале была Боль. Или же — Понимание Природы Вещей. В стране победившей логократии, коей является Россия, слово репрессивно вдвойне. Вы заметили с каким поистине мазохистским удовольствием русские перешли на советский? Особенно это касается деятелей культуры, в коих, кажется, уже коряво-бюрократический агитпроповский посыл победил всякое здравомыслие.
Чтобы выпасть из матрицы (насколько возможно выпасть из нее в проявленном мире), надо всего лишь перестать страдать. Перестать страдать по тем поводам, по которым принято (предписано) страдать. Матрица, как и, собственно, общество этого не выносит. Все христианство — отсюда.
Хотела бы я выжить в апокалиптическом мире? Нет, пожалуй, нет. Вряд-ли я бы предприняла активные усилия к поддержанию собственного существования. Постапокалиптический мир — это уютный мир — для подобных мне. Мир, где отсутствует социум, и, соответственно, социальная конкуренция. Это — своего рода неорелигиозный конструкт. Но — «ваш бог мертв». Следовательно, борьба исчерпана. И бытие конечно.
— Действительно, по языковой репрессивности вас можно сравнить с Хайдеггером. М.Х. старательно очищает смыслы от метафизической загрязненности, которую постоянно производит обывательское сознание, выражая философскую готовность положить жизнь на борьбу с этой ветряной мельницей. А.В. же, утверждая безбытийное Я, уже сама становится метафизической ветряной мельницей. (с)
— Некто (или нечто), не владеющее Силовым Ресурсом для преодоления бытия — всегда остается ветряной мельницей, каким бы смыслом (даже предельной истиной) оно не обладало. Собственно, и само бытие — ветряная мельница профанной витальности. (А.В.)
Что происходит с «героем», когда ему вдруг наскучит публика? Естественное. Он превращается в Монстра (по-вашему — в сверхчеловека). Но, на деле же — в самого себя. Герой — понятие сугубо социальное, политическое. И метафизическое лишь в той мере, в которой политика есть проявление метафизики. Итак, герой обретает подлинность лишь скинув бремя общественной нагрузки.