Когда случилась революция и в Тифлис из Петербурга и Москвы бежали именитые писатели, художники, музыканты, он принимал их у себя в доме, где образовался своеобразный салон. Затем он ушел воевать в Белую армию и окончил войну под Перекопом, чудом избежав плена и жестокой казни. Позже он прошел лагеря в Каргополе, уцелел и старился в Москве, уделяя своему двоюродному внуку много внимания, дожив до 60-х годов. В прохановском деревенском доме, в Торговцеве, я видел его «подмалевок»: незаконченная картина называется «Сирень», трудно судить о том, что там нарисовано, но она, пожалуй, навевает меланхолию и, да, в самом деле, сиреневая.
«Его детство прошло среди чудесных родных стариков, от которых остались книги, прокуренные трубки, монограммы на серебряных ложках…» — сказано про похожего на Проханова героя романа «Дворец». «Какое количество людей было вокруг меня — кормило, воспитывало, лелеяло! Целая рать прекрасных мужчин и женщин выстроилась, чтобы уберечь меня в этой жизни. У меня всегда было ощущение, что я был как бы птенец в окружении множества птиц, которые не имели возможности вывести собственное потомство…».
Любопытно, что все идеологические вирусы, то есть отклонения от господствующей доктрины, Проханов подцепил вовсе не в 60-е годы, в подполье; они обосновались гораздо глубже, в семье, на молекулярном уровне. Нельзя исключать, что всю свою жизнь он так интересовался различными «штаммами» не только потому, что надеялся синтезировать из них учение, способное преодолеть нынешнее состояние материи, но и потому, что хотел уловить некий промысел в истории собственного рода. Под официальной коммунистической идеологией жило все: баптисты, западники, славянофилы; какие-то из обитавших в этой удивительной среде существ ждали немцев, другие — второго пришествия, третьи — наступления советского рая. Как бы то ни было, мы видим: прохановские предки достаточно инвестировали в историю страны, чтобы у Александра Андреевича была возможность чувствовать себя полноценным гражданином и иметь право говорить от лица этноса. Эту возможность он и использует на все сто процентов.
Глава 2
«Вот! Это я! — на ходу расстреливая боекомплект, по долинам и по взгорьям несется советская тэ-тридцатьчетверка со звездой и красным флажком. Ей навстречу с утробным урчанием выползают два тупорылых немецких „тигра“ с тевтонскими крестами. — А вот это… Сванидзе! — Александр Андреевич показывает мне свои детские рисунки: танковую битву. — И я его долблю! — Некоторое время назад мы беседовали о том, каким милым человеком оказался ведущий программы „Зеркало“, когда они, наконец, познакомились в прямом эфире на „Эхе Москвы“. Я случайно услышал радиодиалог Александра Андреевича с Николаем Карловичем, и Проханов показался мне на удивление любезным по отношению к своему давнему оппоненту, „Сатанидзе“. — Бронебойным! Бабах! Получай, сука! Так его, так его!» — Проханов входит в раж. Я начинаю опасаться за сохранность раритетных рисунков баталиста. Не то чтобы в них чувствовался будущий Леонардо да Винчи — типичная детсадовская каля-маля, сплошные диспропорции, но выглядят они весьма аутентично: атрибутировать их можно без малейших затруднений. Многажды повторяются одни и те же сюжеты — горящие танки и самолеты, Кремль, СССР, Сталин, салют. Что касается эпитафики, то здесь доминируют «Москва», «Ленинград», «1945», один раз встречается почему-то «Христос Воскрэсэ».
Между тем, если бы Сванидзе был чуть старше, то они могли бы познакомиться гораздо раньше: в паспорте Проханова в графе «место рождения» написано «Тбилиси» (и уже в этом смысле он настоящий Caucasian). Впрочем, как мы уже видели, это всего лишь эпизод; Проханов коренной москвич, имеющий, более того, особые отношения с этим городом. Любопытно, что прохановская Москва не вполне совпадает с общепринятым образом. Он почему-то практически не видит сталинской Москвы или даже иронизирует по ее поводу: так, Речной вокзал однажды он назовет «шедевром сталинской архитектуры, где итальянское причудливо сочеталось с неандертальским», зато очень бурно реагирует на Москву старинную и новорусскую, и особенно — конструктивистскую, в которой видит «дотлевание авангардной энергии 20-х годов». Любимая побасенка его героев, обычно предназначенная гуляющим с ними под руку девушкам, состоит в том, что основатель Москвы — не Юрий Долгорукий, а Лентулов, «Москва построена по проектам Лентулова». По тем же проектам, скажем, забегая вперед, будут построены и романы Проханова — по сути, романы-фабрики, выпячивающие на всеобщее обозрение свой каркас, техническую основу и грубую функциональность. «Дома, похожие на военные корабли и танковые колонны… Рабочие клубы имени Русакова и Зуева, клуб „Каучук“, Академия Фрунзе, дом Корбюзье, похожий на стеклянную лабораторию со множеством колб, пробирок, строения братьев Весниных, Мельникова и Гельфрейха, напоминающие эскадрильи инопланетных кораблей… застывшие своими гранями, призмами, иллюминаторами в известняках и ракушечниках мещанских домов».