Контакт кажется удивительным, встречей антиподов, однако эти двое вот уже много лет стремились к точке сближения. Пока в 1979-м Проханов издает «Место действия», Сорокин уже читает Монастырскому «Норму». Если в 70–90-е Сорокин казался могильщиком Проханова и всей литературной традиции, якобы с ним связанной (трудно после «Нормы» без смеха читать «Место действия»), то в нулевые выяснилось, что оба совершенно не желают оставаться исключительно фронтменами литературных направлений, которые к ним пристегивают, и оба продолжают ходить по кромкам с неодинаковым успехом (и трудно читать после «Надписи» претенциозно-многозначительные «23000» без слез). Похоже, на длинной дистанции Проханов если не обошел Сорокина, то, во всяком случае, вырвался из-под этой зловещей тени, преодолел гравитацию этой колоссальной черной дыры. Наоборот, энергетика пробилась через свинцовый кожух сорокинского скепсиса. Разумеется, речь идет о восприятии со стороны: сам Проханов едва ли ощущал себя когда-нибудь участником этого единоборства.
Вернемся в Никарагуа, где фотохудожник Горлов к середине романа уже готов бросить разведку и уехать со своей Валентиной не то что в Пуэрто-Кабесас, а в деревню, в Карелию. Однако, явившись в посольство, чтобы сообщить о принятом решении, он получает приказ ехать на Рио-Коко, там, на Атлантик-кост в болотах у индейцев-мискитос, происходит столкновение с «контрас» и гондурасцами. Вместе с Горловым мы штурмуем базу «контрас» и уже радуемся было разгрому американских наймитов, но тут оказывается, что к нему выехала Валентина и ее убили по дороге.
В конце 85-го Проханов заражается на берегах Рио-Коко тропической малярией и невыносимо тяжело, с температурой и бредами, болеет аж до апреля, до самого Чернобыля.
«Сан-Педро дель Норте — городок на самой границе. Это поразительной красоты маленький, крохотный городок, сложенный из камней на огромных тектонических плитах. С кампаниллой, католической церквушкой. И когда я оттуда уезжал, ручей, а через ручей эти большие, огромные синие горы, лысые сверху, и по кромке редкие деревья. Мне нужно было уезжать, и я положил на счастье в расщелину одного гигантского камня монетку, не то советскую, не то никарагуанскую, и думал, что я уже никогда не увижу ни этих желтых цветов, ни этих синих гор, ни тропинок, ни этих деревьев. И через полтора года я опять сидел у этих камней и вытащил свою монетку. Было так странно, что среди этой огромной планеты, гигантского, космического, летящего мироздания, можно было пролететь полконтинента и опять найти эту крохотную точку, эту крохотную монетку. Это меня поражало — можно не промахнуться и, поднимая монетку, опять увидеть тот же контур горы, тот же вид этих лысых деревьев, ту же песчинку. Странная жизнь».
Феномен «Горящих садов» определенно феномен того же рода, что «Бондиана», — цикл произведений, появившихся на закате Британской империи. Все четыре романа о Белосельцеве имеют отчетливое сходство с флеминговскими историями про спец-агента Бонда. Сконструированные внутри другой, разумеется, беллетристической традиции, они тоже, по сути, построены на формуле, включающей в себя неподкупного героя-гедониста, сцену инструктажа вначале, встречу со злодеем (Маквиллен, Дженсон Ли), экзотической красавицей, поездку-задание и миссию спасти мир от мировой войны. Белосельцев — такой же продукт газетных заголовков своего времени, как и Бонд. Существенное отличие «Горящих садов» от «Бондианы» состоит не в более скромном бюджете сериала (ну да, Бонд выезжал из моря на «Лотусе», Белосельцев — на боевой машине десанта), а в сути. Белосельцев отправлен в поход не столько разведкой, сколько Богом. Вместо арсенала, предоставленного Q, главное оружие русского шпиона Белосельцева — ресурсы его души, способность галлюцинировать, плюс, не смейтесь, набор сувениров — значки, ручки, водка, открытки с видами Москвы. И если герой Флеминга за столом рассуждает о достоинствах шампанского и белужьей икры, то Белосельцев произносить пламенные монологи о любви к государству, с распадом которого, собственно, востребованность этих «Садов» резко пошла на убыль.
Едва ли можно прогнозировать, что Проханова, даже при его нынешней рейтинговости, ждет такая же мировая слава, как Киплинга, — но и вряд ли от «Горящих садов» ничего не останется. Этот пепел имеет свою цену, в том числе очень практическую: эти тексты — идеальный материал для сценария сериала про советского Индиану Джонса, советского Киплинга, советские «длинные» 70-е, про еще одну «великую эпоху», каких в истории России было слишком немного, чтобы запросто отказываться от них.