Мир нарушенных таксономий, где Андропов в самом деле принадлежит к классу белок, а Латынина — к гарпиям, мы и называем галлюцинозом, поскольку, несмотря на все уверения автора, мы, конечно, не верим, что такой мир может существовать где-либо, кроме сознания А. А. Проханова. Вопрос в том, отличается ли прохановский галлюциноз от других.
Обычный художественный галлюциноз (возьмем «Мифогенную любовь каст», «Страх и ненависть в Лас-Вегасе») — это всего лишь индивидуальное или коллективное бессознательное, проявившееся в тексте. Автор транслирует галлюциноз, чтобы косвенным образом сообщить о внутренних психических противоречиях визионеров. Прохановский галлюциноз не дает информации о диагнозе визионера — главного героя, он направлен не на него, а на реальность. Этот галлюциноз имеет целью преобразовать реальность за счет разрушения обычных, рациональных таксономий, и введения новых. Герой — живой духовидческий аппарат, излучающий галлюциноз направленного действия, техническое устройство, которым можно управлять и с помощью которого — преобразовывать реальность. Вот как описывается в «Последнем солдате империи» одна из советских военных машин. «Упрятанная в военный камуфляж, облаченная в уродливые формы ромбов и параллелепипедов, она была готова к чуду преображения, к дивной красоте, божественному промыслу, замыслившему земную жизнь как неуклонное приближение к Раю». «Мегамашина чавкала огромными стальными зубами, изжевывала границы, надкусывала страны, прогрызала в континентах коридоры и дыры, запуская в них огненного змея войны. Она владела миром, смещала его утомленные оси, сшибала армии, сталкивала небесные армады, наполняла лазареты тысячами истерзанных и обгорелых людей. Мир был огромной грязной простыней в ее стальных кулаках. Скручивался в жгут, выжимался, отекал расплавленной сталью и красной горячей жижей».
Инстинктивный интерес Проханова к метафоре связан с тем, что метафора — это ведь и есть в своем роде преодоление реальности, нарушение одних таксономий за счет других, мгновенное преобразование мира, объективной реальности, преодоление текущего состояния мира — собственно, прохановские метафоры позволяют не столько больше понять об объекте, сколько — изменить мир. Ну или, по крайней мере, расшатать его.
«Галлюциноз» — нагромождения реализованных метафор — объясняется, тем, что он не знал, как еще можно было изменить восприятие путча в массовом сознании, и прибегнул к собственному «оргоружию» — метафоре. Прохановские «галлюцинаторные романы» — это и есть практика преобразования природы. Каждый роман — машина, вырабатывающая новые таксономии, указывающая объектам их новые места в мире, преобразующая историю, время, пространство, преодолевающая наличное состояние реальности.
Один из финалов «Последнего солдата империи» — травестированный: из города, по приказу памятника Сталину, эвакуируются, уходят советские каменные командоры — Маркс с Энгельсом, Ленины, Рабочий и Колхозница. Так, комически-наглядно, заканчивается эпоха.
Мне 22 августа припоминается по концерту у Белого дома, где прекрасное ощущение переломившейся эпохи не мог обезобразить даже козлом скакавший Газманов, но, по мнению моего собеседника, «ситуация после ухода танков из Москвы 22-го числа была ужасная. Был нанесен метафизический удар по всем консервативным силам». «У меня было полное ощущение того, что в Москву влетело огромное количество злых духов, которые носились над площадями, усаживались на фонарные столбы, били перепончатыми крыльями в окна домов, выклевывали глаза. Было ощущение, что открылась преисподняя, и весь ад оттуда вышел, и этот ад победил танки Язова, спецназ, сломал волю грозных партийцев. Я лично пережил гигантский, может быть, самый сильный в своей жизни психологический удар; моя психика, моя этика, моя физиология приняли страшное давление, я думаю, примерно то же самое, наверное, могли чувствовать люди 37-го года, когда машина власти была направлена против них, они чувствовали себя обреченными, беспомощными, им не на кого было опереться. Во мне воскрес этот социальный страх, я был абсолютно диффамирован, я ждал ареста, прессинга. Бесы гнались за мной, они требовали моей казни. Я не забуду эти голоса мегафонные, которые были на площадях, там кричали: „Повесить Проханова…“. Это был страх ада».
22 августа он проводит в четырех стенах в состоянии полнейшей депрессии. Власть окончательно перешла к Ельцину, по телевизору транслируется съезд народных депутатов, появляется информация о застрелившемся Пуго и повесившемся маршале Ахромееве. За «парапсихологическим ударом» по ГКЧП, как он понимает, стоит А. Яковлев, «талантливый пропагандист, оснащенный новыми технологиями, которым он научился в Колумбийском университете». Когда информационные сообщения заканчиваются, по всем каналам непременно показывали самого Проханова: «Я сидел в белом костюме и славил, радовался пролитию крови этих младенцев. Представляете, как мне весело было смотреть этот сюжет — меня там представляли палачом, Кальтенбруннером, радующимся гибели этих троих героев». Ему приходит в голову, что надо избавиться от документов, которые могут скомпрометировать его или знакомых в случае обыска. Сложив в унитаз кипу бумаг, он поджигает их. Листы тут же вспыхивают, он входит во вкус, температура зашкаливает далеко за 451 по Фаренгейту, раковина раскаляется и лопается. Несгоревшие бумаги размокают, частицы пепла выливаются вместе с водой наружу, квартиру начинает заливать, все это также не улучшает его настроение. В этот момент раздается звонок телефона — это был корреспондент «Комсомольской правды» — и пока жилец квартиры 78, по адресу: ул. Горького, 19, чертыхаясь, шлепает по лужам к аппарату, скажем, что коммунальная катастрофа ничему его не научила: в октябре 1993-го он опять будет жечь бумаги все в том же мангале, и опять этот чертов унитаз расколется.