Если бы не злополучный «Теплоход „Иосиф Бродский“», автор этой книги так и писал бы ее, соревнуясь с героем в долгожительстве: но после моей рецензии на этот роман, где несколько раз было произнесено слово «графомания», Проханов перестал со мной разговаривать. Ну, может быть, не вовсе перестал, но, во всяком случае, мне дано было понять, что я переступил некую черту, и на этом наши с ним отношения — которые я, рискуя показаться наивным, мог бы назвать теплыми, — закончились. Нет худа без добра: где-то надобно ставить и точку.
Эккерман, биограф Гете, обычно начинает свои эпизоды с указания на восхитительную простоту своего общения с поэтом: «Обедал у Гете». «Сегодня прожил подле Гете несколько прекрасных часов». Мои часы, проведенные рядом с Прохановым, несмотря на то что он исключительный рассказчик, неиссякающий генератор идей, образов, шуток и метафор, не были прекрасными — я выходил от него страшно изнуренным. Нет, он никогда не позволял себе разговаривать со мной менторским тоном — если ему и хотелось акцентировать мою неосведомленность, наивность или филистерство, то всегда он делал это крайне иронично; он умеет подтрунивать так, чтобы собеседник не чувствовал себя обиженным. Но даже просто слушая его и практически не вступая с ним в беседу, от него сильно устаешь, испытываешь физиологически ощутимое чувство его интеллектуального превосходства. Рядом с ним всегда горячо, он как вулкан, пышущий жаром, солярис, огромный мозг и память, — и иссушает тебя; раздумывая об эффекте, который производит на окружающую действительность его присутствие, я вспомнил о нашей псковской поездке — тогда я увидел, как рядом с ним в буквальном смысле на глазах замерзала, смерзалась, створаживалась в лед вода; да ведь этот человек — машина, которая перерабатывает, преодолевает текущее состояние любого материала, попадающего в его поле.
В последние годы я не раз и не два ссылался в своих текстах на романы и мнения Проханова, несколько раз я писал заметки апологетического характера о нем самом, но не думаю, чтобы меня можно было квалифицировать как — возьмем наиболее утрированный вариант — «прохановского прихвостня». Я никогда не голосовал за его романы на «Нацбесте», не гулял на его презентациях; в газете «Завтра», бывает, печатают мою фамилию едва ли не в проскрипционных списках. Я всегда воспринимал Проханова с симпатией, но не более того.
По мере возможности я старался сверять сказанное им с другими источниками. Более того, я из кожи вон лез, чтобы раскопать в его биографии что-нибудь в духе главы «У Тихона» из «Бесов» Достоевского; по правде говоря, мне ни разу не удалось поймать моего собеседника за руку. Однажды — последняя надежда — я проник на сайт «Компромат. ру», клондайк для предприимчивых правдоискателей. Наиболее порочащим материалом из тех, что там обнаружились на соответствующую фамилию, были стихи «Насадил на штык я ваххабита» из газеты «Завтра» 1999 года.
Честно говоря, теперь мне даже кажется, я затрачивал на усилия по сохранению дистанции слишком много энергии. Возможно, впрочем, так у книги появляется шанс стать объективной.
Этот шанс невелик — хотя бы потому, что, я уверен, Проханов не был со мной вполне искренен. «Каковы шансы у самого опытного биографа, что объект его внимания, взглянув на автора будущей книги, не вздумает разыграть его?» — задает себе вопрос барнсовский герой в «Попугае Флобера». Может оказаться, что все сказанное клиентом следует воспринимать с известной поправкой на его неусыпную дипломатичность и жовиальный характер. Во всяком случае, я почти уверен, мне ни разу не удалось застать Александра Андреевича в стопроцентно естественном состоянии. Он всегда позировал — разумеется, без фиглярства и с достоинством. В принципе, как и у всех журналистов, у меня были все возможности отредактировать наши интервью в самом невыгодном для него свете, но менее всего мне хотелось выставить ослом человека, который, сам того не осознавая, был для меня тем, кем аббат Фариа был для Эдмона Дантеса.
У Проханова в «Последнем солдате империи» есть один персонаж — некий инженер Тараканер, участник проекта запуска космического челнока «Буран», крайне скептично настроенный ко всему советскому, неутомимый хохмач. Сцена заканчивается тем, что «Буран», в самом деле, возвращается кишащим космическими тараканами; это знак Белосельцеву, знак того, что скептики, тараканеры, выели сердцевину советского проекта. Тараканер — может быть, самое омерзительное существо, созданное фантазией Проханова (сделаем вид, что мы не замечаем антисемитских коннотаций этой фамилии; в конце концов, он был бы не менее отвратительным и с фамилией Тараканов); его скептицизм кажется не просто неуместным, а почти кощунственным. Вообще-то Проханов никоим образом не является любимым моим писателем; если уж на то пошло, вместо безумных фантазий о свиданиях с рыбой палтус я бы с удовольствием прочел новый роман того же Барнса, все написанное которым есть эффектная демонстрация того, что не следует доверять ничему — фактам, эмоциям, предрассудкам, да даже и метафорам. Вот и к Проханову я всегда относился с иронией — да и сейчас отношусь, однако до известного предела. Дело в том, что общение с Александром Андреевичем — и знакомство с его произведениями — некоторым образом учит тому, что зона действия скептицизма имеет свои ограничения; что иногда он неуместен, адекватен пошлости, безвкусице. После такого введения самое время приступить к разъяснению того, о чем дальше, похоже, уже не имеет смысл умалчивать — раз уж автор этой книги не собирается коротать остаток жизни в компании тараканеров.